Матвей Кузьмин жил в маленькой ветхой избенке, одиноко стоявшей на опушке леса, редко показывался на люди, был угрюм, неразговорчив и любил с собакой, с допотопным ружьишком за плечами в одиночку бродить по лесам и болотам. А весной, когда на лесных проталинах начинали токовать глухари, он заколачивал дверь избенки и с внучком Васей, сиротой, жившим у него, уходил на далекое лесное озеро и пропадал на целые недели.
Колхозники не то, чтобы не любили, а как-то сторонились его: кто знает, что на уме у человека, который чурается людей, молчит и бродит по лесам неведомо где? Впрочем, он исправно исполнял в колхозе обязанности сторожа, и хотя перевалило ему уже за восемьдесят, не было в районе человека, который рискнул бы днем или ночью покуситься на добро, охраняемое дедом Матвеем и его лохматым Шариком.
Но вот военная беда докатилась до озерного Великолукского края, и в колхозе "Рассвет" стал на постой лыжный батальон немецкой горнострелковой дивизии. Командиру батальона кто-то рассказал о нелюдимом старике, и он решил, что лучшего человека в старосты ему не найти. Матвея Кузьмина вызвали в комендатуру, разместившуюся в колхозном правлении, поднесли стакан немецкой водки и предложили тост. Старик поблагодарил, от угощения отказался, посетовав на нездоровье, а должность старосты не принял: мол, годы-то какие, глухота и недуги. Его оставили в покое и даже вернули старое ружьишко, которое он сдал по приказу коменданта.
Вспомнили немцы о Кузьмине ранней весной, когда стянули в этот озерный край силы для наступления. Дивизия горных стрелков передвинулась к передовым позициям. Батальону, квартировавшему в колхозе "Рассвет", предстояло без боя лесами и болотами просочиться в расположение советских войск и с тыла атаковать передовые заставы частей генерала Горбунова. Понадобился проводник, который хорошо знает лесные тропы. А кому они могли быть лучше известны, чем деду Матвею? Старика привели к командиру батальона, и офицер предложил ему ночью, скрытно провести их в тыл советских огневых позиций. За отказ посулил расстрел, а за выполнение задания — денег, муки, керосину, а главное, мечту охотника — двустволку знаменитой немецкой марки "Три кольца".
Матвей Кузьмин молча стоял перед офицером, комкая мохнатую, драную шапку. Взглядом знатока посматривал на ружье, отливавшее на солнце матовым воронением. Офицер нетерпеливо барабанил по столу костяшками пальцев. От этого хмурого, непонятного человека зависела судьба батальона, а может быть, и результат всей операции. И вот теперь, следя за жадными взглядами, которые охотник бросал на ружье, офицер старался понять, что думает сейчас этот старый угрюмый лесной человек.
— Хорошее ружьецо, — сказал, наконец, дед Матвей и, покосившись на офицера, спросил: — И деньжонок прибавишь, ваше благородие?
— О-о-о! — обрадованно воскликнул офицер. — Переведите ему: «Он деловой человек. Это хорошо. Скажите ему: «Немецкое командование уважает деловых людей и не жалеет денег тому, кто ему верно служит».
Офицер торжествовал: найден надежный проводник. Но даже не это было для него самым важным. За пять месяцев, проведенных в хмурых, холодных лесах, куда он попал со своим батальоном из солнечной и веселой даже в своей беде Франции, он начал как-то инстинктивно бояться этих, непонятных ему советских людей, этой хмурой, коварной природы, этих лесных просторов, где каждый сугроб, каждый куст, каждый пень мог неожиданно выстрелить, где даже в глубоком тылу, далеко от фронта, приходилось ложиться спать, не раздеваясь, и класть под подушку револьвер со взведенным курком. Но деньги, деньги! Оказывается, даже здесь, у этих странных русских фанатиков, которые при виде наступающего врага сами сжигают свои дома, деньги имеют силу. Как испытующе смотрит на него этот старик, старающийся понять, не обманывают ли его, заплатят ли ему!
— Скажите ему, что его услуга будет щедро вознаграждена, предложите ему тысячу рублей, — торопливо добавил офицер.
Старик выслушал перевод, долго смотрел на офицера тяжелым взглядом и, подумав, ответил:
— Мало. Дешево купить хотите.
— Ну, полторы, ну, две тысячи.
— Половину вперед, ваше благородие.
Посовещавшись с переводчиком, офицер отсчитал бумажки. Старик сгреб их со стола узловатой рукой и небрежно сунул за подкладку шапки:
— Ладно. Поведу вас тайными тропами, какие, окромя меня, только волки знают. Скажите точно, куда выйти надо.
Ему назвали пункт, хотели показать на карте.
— Так знаю. Ходил туда лис гонять. Выведу к утру… Только с ружьишком-то не обмани, ваше благородие.
Видели колхозники, как шел он домой из офицерской квартиры, по обыкновению своему молчаливый, ни на кого не глядя. На брань, шепотом посылаемую ему в спину, отвечал мрачной ухмылкой, а когда дюжий парень, бывший колхозный счетовод, догнал его и посулил красного петуха за якшание с немцами, он только буркнул, не оборачиваясь:
— Поди, матери скажи, чтоб нос тебе утерла.
В сумерках видели колхозники, смотревшие за избенкой Матвея, как сбежал с крыльца Вася с холщовой сумкой за плечами и скрылся на лесной опушке. А старик вынес на улицу свои широкие, подбитые мехом, охотничьи лыжи и стал их натирать медвежьим салом.
Немцы, между тем, готовились к выступлению. Офицер сидел у стола и дописывал письмо своему брату Вильгельму, работавшему инженером на заводе в Саксонии. "Милый Вилли, — писал он, — вот уже месяц, как я начал это письмо и все не могу его кончить. Не потому, что у меня не хватает времени. Нет! Времени больше, чем достаточно. Последние месяцы, чтобы убить время, мы, сидя в этих проклятых лесах, повторяли все одни и те же дурацкие учения, которые нам никогда не пригодятся, так как эти русские перевернули войну с ног на голову и воюют без всяких правил. Просто сегодня мы выступаем, и я хочу кончить это письмо до того, как снова испытаю судьбу…
...Поздравь меня: я сегодня, кажется, одержал большую и неожиданную победу. Я нашел ключ к этой проклятой загадочной русской душе, которая доставляет нам столько хлопот. Ничего нового, дорогой брат, это старый, добрый ключ, который открывал нам сердца во всей Европе. Денежки, мой милый, обычные, умело преподнесенные денежки, которые, к сожалению, в этой стране мы мало предлагаем, полагая, что эти советские русские — народ особенный и что тут убедительнее звучат автоматы молодцов господина Г. Ты помнишь, я тебе писал в январе о местном патриархе-охотнике, с внешностью короля Лира, с каким-то собачьим именем, которое я никак не могу запомнить. Сегодня я проэкспериментировал на нем, и представь себе, дорогой Вилли, эксперимент блестяще удался. Для виду поколебавшись, он согласился доставить нас сегодня... Ну вот, Курт уже докладывает мне, что батальон готов выступать. Прощай, любимый брат, обнимаю тебя, как прежде, а письмо, видимо, придется дописать в другой раз...»
Когда стемнело, горнострелковый батальон на лыжах, в полном вооружении, с пулеметами на саночках, вышел из деревни и, свернув с большой дороги, стал втягиваться в лес. Впереди размашистым, охотничьим шагом скользил на своих самодельных широких лыжах Матвей Кузьмин. Тьма сгущалась и скоро так уплотнилась, что лыжники стали видеть только спину впереди идущего. Старик вел немцев прямо по целине. Всю ночь отряд шел по сугробам, по оврагам, по руслам замерзших ручьев. Офицер, следивший за маршем по компасу, не раз останавливал шедшего впереди Матвея и через переводчика спрашивал, почему дорога так петляет и скоро ли конец пути. Матвей неизменно отвечал:
— Шоссеек в лесу нету... Обожди, ваше благородие, к утру будем.
Теряя силы под тяжестью оружия и боеприпасов, тащились немецкие стрелки вековым лесом. В потемках натыкались на деревья, цеплялись за кусты, наступали друг другу на лыжи, падали и поднимались. Окрики ефрейторов уже не могли собрать измученной, растянувшейся колонны. Когда забрезжил рассвет, отряд вышел, наконец, на поляну перед глубоким оврагом, поросшим кустарником.
— Ну, кажись, пришли, — сказал старик.
Он снял с головы шапку и вытер ею вспотевшую лысину. И пока измученные офицеры нервно курили, сидя на снегу и с трудом держа сигареты в окостеневших пальцах, пока ефрейторы выгоняли на поляну последних отставших стрелков в изорванных маскхалатах, Матвей Кузьмин, стоя на пригорке, смотрел на розовое солнышко, поднимавшееся над снежными полями. Утро было морозное, тихое. Звучно чирикали в ольшанике красногрудые снегири, и совсем рядом тявкнула собака.
И вдруг тишина была распорота треском пулеметных очередей. Эхо раскатами пошло по лесу. С шелестом посыпался иней с ветвей. Пулеметы били совсем рядом, почти в упор. Лыжники, не успев даже сообразить, в чем дело, оседали на наст со страхом и недоумением на лицах. А пулеметы строчили, огнем сжимая колонну с двух сторон. Опомнившись, немцы бросились в лес, но и там, за кустами, рокотали автоматы...
Офицер бросился к старику. Тот стоял на холмике с обнаженной головой. Его было видно издалека. Ветер трепал бороду, развевал седые волосы, обрамлявшие лысину. Он торжествующе следил за тем, как метались немцы, даже, не пытаясь обороняться. Офицер с ужасом смотрел на этого лесного человека, спокойно стоявшего среди поляны, по которой гуляла смерть. Потом выхватил парабеллум и навел его в лоб старику. Тот без страха усмехнулся ему в лицо: «Хотел купить старого Матвея?» Он вырвал из подкладки треуха сотенные бумажки и, бросив их в офицера, отвернулся от наведенного пистолета. Взмахнул мохнатой шапкой и крикнул что было силы: «Сынки! Не жалей Матвея, секи их хлеще, чтоб ни одна гадюка не уползла!» Не договорив, он охнул и стал медленно оседать на землю, сраженный пулей немецкого офицера. Но и тот упал, подрубленный пулеметной очередью.
А в овраге уже возникло и покатилось по полю «ура». Автоматчики бежали, преследуя немцев и стреляя на ходу. Вместе с ними бежал и Вася Кузьмин. Так прожил последний день своей долгой 83-летней жизни Матвей Кузьмин, колхозник из сельхозартели «Рассвет», что под Великими Луками, славящейся своими льнами. Его похоронили на высоком берегу Ловати, с воинскими почестями, дав три залпа над снежной могилой. В тот же вечер начальник дивизионной разведки, разбирая документы убитых врагов, прочел недописанное письмо немецкого офицера, которое так и не получил его брат – инженер Вильгельм Штайн из Саксонии.
+++
Этот рассказ Борис Полевой написал вскоре после того, как была освобождена родная деревенька деда Матвея. О его подвиге сразу узнала вся страна. Спустя двадцать лет после Победы, в 1965 году Матвею Кузьмичу Кузьмину посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Он стал одним из старейших Героев, удостоившихся этого высокого звания. На одной из станций Московского метро ему установлен памятник.
Колхозники не то, чтобы не любили, а как-то сторонились его: кто знает, что на уме у человека, который чурается людей, молчит и бродит по лесам неведомо где? Впрочем, он исправно исполнял в колхозе обязанности сторожа, и хотя перевалило ему уже за восемьдесят, не было в районе человека, который рискнул бы днем или ночью покуситься на добро, охраняемое дедом Матвеем и его лохматым Шариком.
Но вот военная беда докатилась до озерного Великолукского края, и в колхозе "Рассвет" стал на постой лыжный батальон немецкой горнострелковой дивизии. Командиру батальона кто-то рассказал о нелюдимом старике, и он решил, что лучшего человека в старосты ему не найти. Матвея Кузьмина вызвали в комендатуру, разместившуюся в колхозном правлении, поднесли стакан немецкой водки и предложили тост. Старик поблагодарил, от угощения отказался, посетовав на нездоровье, а должность старосты не принял: мол, годы-то какие, глухота и недуги. Его оставили в покое и даже вернули старое ружьишко, которое он сдал по приказу коменданта.
Вспомнили немцы о Кузьмине ранней весной, когда стянули в этот озерный край силы для наступления. Дивизия горных стрелков передвинулась к передовым позициям. Батальону, квартировавшему в колхозе "Рассвет", предстояло без боя лесами и болотами просочиться в расположение советских войск и с тыла атаковать передовые заставы частей генерала Горбунова. Понадобился проводник, который хорошо знает лесные тропы. А кому они могли быть лучше известны, чем деду Матвею? Старика привели к командиру батальона, и офицер предложил ему ночью, скрытно провести их в тыл советских огневых позиций. За отказ посулил расстрел, а за выполнение задания — денег, муки, керосину, а главное, мечту охотника — двустволку знаменитой немецкой марки "Три кольца".
Матвей Кузьмин молча стоял перед офицером, комкая мохнатую, драную шапку. Взглядом знатока посматривал на ружье, отливавшее на солнце матовым воронением. Офицер нетерпеливо барабанил по столу костяшками пальцев. От этого хмурого, непонятного человека зависела судьба батальона, а может быть, и результат всей операции. И вот теперь, следя за жадными взглядами, которые охотник бросал на ружье, офицер старался понять, что думает сейчас этот старый угрюмый лесной человек.
— Хорошее ружьецо, — сказал, наконец, дед Матвей и, покосившись на офицера, спросил: — И деньжонок прибавишь, ваше благородие?
— О-о-о! — обрадованно воскликнул офицер. — Переведите ему: «Он деловой человек. Это хорошо. Скажите ему: «Немецкое командование уважает деловых людей и не жалеет денег тому, кто ему верно служит».
Офицер торжествовал: найден надежный проводник. Но даже не это было для него самым важным. За пять месяцев, проведенных в хмурых, холодных лесах, куда он попал со своим батальоном из солнечной и веселой даже в своей беде Франции, он начал как-то инстинктивно бояться этих, непонятных ему советских людей, этой хмурой, коварной природы, этих лесных просторов, где каждый сугроб, каждый куст, каждый пень мог неожиданно выстрелить, где даже в глубоком тылу, далеко от фронта, приходилось ложиться спать, не раздеваясь, и класть под подушку револьвер со взведенным курком. Но деньги, деньги! Оказывается, даже здесь, у этих странных русских фанатиков, которые при виде наступающего врага сами сжигают свои дома, деньги имеют силу. Как испытующе смотрит на него этот старик, старающийся понять, не обманывают ли его, заплатят ли ему!
— Скажите ему, что его услуга будет щедро вознаграждена, предложите ему тысячу рублей, — торопливо добавил офицер.
Старик выслушал перевод, долго смотрел на офицера тяжелым взглядом и, подумав, ответил:
— Мало. Дешево купить хотите.
— Ну, полторы, ну, две тысячи.
— Половину вперед, ваше благородие.
Посовещавшись с переводчиком, офицер отсчитал бумажки. Старик сгреб их со стола узловатой рукой и небрежно сунул за подкладку шапки:
— Ладно. Поведу вас тайными тропами, какие, окромя меня, только волки знают. Скажите точно, куда выйти надо.
Ему назвали пункт, хотели показать на карте.
— Так знаю. Ходил туда лис гонять. Выведу к утру… Только с ружьишком-то не обмани, ваше благородие.
Видели колхозники, как шел он домой из офицерской квартиры, по обыкновению своему молчаливый, ни на кого не глядя. На брань, шепотом посылаемую ему в спину, отвечал мрачной ухмылкой, а когда дюжий парень, бывший колхозный счетовод, догнал его и посулил красного петуха за якшание с немцами, он только буркнул, не оборачиваясь:
— Поди, матери скажи, чтоб нос тебе утерла.
В сумерках видели колхозники, смотревшие за избенкой Матвея, как сбежал с крыльца Вася с холщовой сумкой за плечами и скрылся на лесной опушке. А старик вынес на улицу свои широкие, подбитые мехом, охотничьи лыжи и стал их натирать медвежьим салом.
Немцы, между тем, готовились к выступлению. Офицер сидел у стола и дописывал письмо своему брату Вильгельму, работавшему инженером на заводе в Саксонии. "Милый Вилли, — писал он, — вот уже месяц, как я начал это письмо и все не могу его кончить. Не потому, что у меня не хватает времени. Нет! Времени больше, чем достаточно. Последние месяцы, чтобы убить время, мы, сидя в этих проклятых лесах, повторяли все одни и те же дурацкие учения, которые нам никогда не пригодятся, так как эти русские перевернули войну с ног на голову и воюют без всяких правил. Просто сегодня мы выступаем, и я хочу кончить это письмо до того, как снова испытаю судьбу…
...Поздравь меня: я сегодня, кажется, одержал большую и неожиданную победу. Я нашел ключ к этой проклятой загадочной русской душе, которая доставляет нам столько хлопот. Ничего нового, дорогой брат, это старый, добрый ключ, который открывал нам сердца во всей Европе. Денежки, мой милый, обычные, умело преподнесенные денежки, которые, к сожалению, в этой стране мы мало предлагаем, полагая, что эти советские русские — народ особенный и что тут убедительнее звучат автоматы молодцов господина Г. Ты помнишь, я тебе писал в январе о местном патриархе-охотнике, с внешностью короля Лира, с каким-то собачьим именем, которое я никак не могу запомнить. Сегодня я проэкспериментировал на нем, и представь себе, дорогой Вилли, эксперимент блестяще удался. Для виду поколебавшись, он согласился доставить нас сегодня... Ну вот, Курт уже докладывает мне, что батальон готов выступать. Прощай, любимый брат, обнимаю тебя, как прежде, а письмо, видимо, придется дописать в другой раз...»
Когда стемнело, горнострелковый батальон на лыжах, в полном вооружении, с пулеметами на саночках, вышел из деревни и, свернув с большой дороги, стал втягиваться в лес. Впереди размашистым, охотничьим шагом скользил на своих самодельных широких лыжах Матвей Кузьмин. Тьма сгущалась и скоро так уплотнилась, что лыжники стали видеть только спину впереди идущего. Старик вел немцев прямо по целине. Всю ночь отряд шел по сугробам, по оврагам, по руслам замерзших ручьев. Офицер, следивший за маршем по компасу, не раз останавливал шедшего впереди Матвея и через переводчика спрашивал, почему дорога так петляет и скоро ли конец пути. Матвей неизменно отвечал:
— Шоссеек в лесу нету... Обожди, ваше благородие, к утру будем.
Теряя силы под тяжестью оружия и боеприпасов, тащились немецкие стрелки вековым лесом. В потемках натыкались на деревья, цеплялись за кусты, наступали друг другу на лыжи, падали и поднимались. Окрики ефрейторов уже не могли собрать измученной, растянувшейся колонны. Когда забрезжил рассвет, отряд вышел, наконец, на поляну перед глубоким оврагом, поросшим кустарником.
— Ну, кажись, пришли, — сказал старик.
Он снял с головы шапку и вытер ею вспотевшую лысину. И пока измученные офицеры нервно курили, сидя на снегу и с трудом держа сигареты в окостеневших пальцах, пока ефрейторы выгоняли на поляну последних отставших стрелков в изорванных маскхалатах, Матвей Кузьмин, стоя на пригорке, смотрел на розовое солнышко, поднимавшееся над снежными полями. Утро было морозное, тихое. Звучно чирикали в ольшанике красногрудые снегири, и совсем рядом тявкнула собака.
И вдруг тишина была распорота треском пулеметных очередей. Эхо раскатами пошло по лесу. С шелестом посыпался иней с ветвей. Пулеметы били совсем рядом, почти в упор. Лыжники, не успев даже сообразить, в чем дело, оседали на наст со страхом и недоумением на лицах. А пулеметы строчили, огнем сжимая колонну с двух сторон. Опомнившись, немцы бросились в лес, но и там, за кустами, рокотали автоматы...
Офицер бросился к старику. Тот стоял на холмике с обнаженной головой. Его было видно издалека. Ветер трепал бороду, развевал седые волосы, обрамлявшие лысину. Он торжествующе следил за тем, как метались немцы, даже, не пытаясь обороняться. Офицер с ужасом смотрел на этого лесного человека, спокойно стоявшего среди поляны, по которой гуляла смерть. Потом выхватил парабеллум и навел его в лоб старику. Тот без страха усмехнулся ему в лицо: «Хотел купить старого Матвея?» Он вырвал из подкладки треуха сотенные бумажки и, бросив их в офицера, отвернулся от наведенного пистолета. Взмахнул мохнатой шапкой и крикнул что было силы: «Сынки! Не жалей Матвея, секи их хлеще, чтоб ни одна гадюка не уползла!» Не договорив, он охнул и стал медленно оседать на землю, сраженный пулей немецкого офицера. Но и тот упал, подрубленный пулеметной очередью.
А в овраге уже возникло и покатилось по полю «ура». Автоматчики бежали, преследуя немцев и стреляя на ходу. Вместе с ними бежал и Вася Кузьмин. Так прожил последний день своей долгой 83-летней жизни Матвей Кузьмин, колхозник из сельхозартели «Рассвет», что под Великими Луками, славящейся своими льнами. Его похоронили на высоком берегу Ловати, с воинскими почестями, дав три залпа над снежной могилой. В тот же вечер начальник дивизионной разведки, разбирая документы убитых врагов, прочел недописанное письмо немецкого офицера, которое так и не получил его брат – инженер Вильгельм Штайн из Саксонии.
+++
Этот рассказ Борис Полевой написал вскоре после того, как была освобождена родная деревенька деда Матвея. О его подвиге сразу узнала вся страна. Спустя двадцать лет после Победы, в 1965 году Матвею Кузьмичу Кузьмину посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Он стал одним из старейших Героев, удостоившихся этого высокого звания. На одной из станций Московского метро ему установлен памятник.