Немецкий пулемет стучал не умолкая. Пули чмокали, вонзаясь во влажную от недавнего дождя землю, или со зловещим привизгом уносились куда-то далеко, за наши спины. А мы лежали, уткнувшись в чахлую траву, и не смели поднять головы и даже отползти назад, потому что любое движение и даже чуть заметное колыхание стеблей вызывали рой смертоносных кусочков свинца, несших с собой смерть и боль.

Впереди, метрах в пятидесяти, лежали два скрюченных трупа — наши товарищи Алешка Бегун и Ваня Максимов. С полчаса назад они пытались подползти к бетонному бункеру с отчаянным намерением подавить пулеметную точку, и оба погибли на наших глазах, а мы ничем не могли им помочь. Зловещая амбразура продолжала извергать огонь.

Мой сосед справа Саша Голубкин вдруг дернулся всем телом, взрыхляя землю носками кирзачей, судорожно приподнялся на локтях и упал лицом в траву. Командир, лейтенант Никишов, лежавший слева и чуть сзади, выругался в безсильной ярости — опять потеря, и, видимо, не последняя.

Хороший парень был этот Никишов. Мы уже целый год воевали вместе и были довольны друг другом. Помню, в первый день нашей встречи, когда при свете самодельного ночника взвод укладывался спать в сырой землянке, он, внимательно посмотрев на меня, спросил: «Что ты там все шепчешь?» — «Стихи читаю», — нашелся я. «Ну так почитай вслух». «Пожалуйста», — я продекламировал главу из «Евгения Онегина».

Никто и не догадался, что вначале мои губы шептали совсем другие, не пушкинские строки. Я молился, твердя про себя одну и ту же молитву — «Богородице Дево, радуйся». Перед отправкой на фронт мать, благословляя меня старинной дедовской иконой Божией Матери, дрожащим от волнения голосом произнесла: «Ты останешься живым и вернешься домой, если каждый день будешь тысячу раз читать молитву Богородице».

Я знал ее наизусть с детства. Вот уже четвертый год войны, а я неуклонно выполняю материнский завет, и живу и, хотя побывал в разных переделках, даже ни разу не был ранен. Я шептал эти безсмертные слова, лежа ночью без сна, слушая зловещую канонаду. Я шептал их во время безконечных наших переходов в дождь и жару. Я твердил их в минуты краткого отдыха и готовясь ко сну, и Богородица хранила меня.

«Богородице Дево, радуйся...» — девятьсот девяносто, «Богородице Дево, радуйся... Благословенна Ты в женах...» — девятьсот девяносто шесть, девятьсот девяносто девять, тысяча. «Что ты сказал?» — шепчет Никишов. «Тысяча. Я ползу к бункеру», — так же шепотом отвечаю я. «Не сметь! Стой!» — рявкает лейтенант, но я уже двигаюсь, и его негодующий голос остается позади.

Похоже, меня не заметили. Тут, конечно, помогли мой малый рост и худоба, но заросший травой участок кончился, и на меня обратили внимание: чмок, чмок — ложатся пули где-то рядом. Страха я не чувствую, потому что дневное молитвенное правило выполнено. Трах-тах-тах, трах-тах-тах — что-то пули забили совсем близко, и вдруг тишина: невероятно, но пулемет смолк.

Приподнимаюсь на локтях и ящерицей про¬ношусь последние самые опасные пятьдесят метров. Теперь я ясно вижу черную дыру амбразуры и понимаю, что под таким углом пулемет для меня безопасен хотя бы несколько следующих секунд. Их достаточно, чтобы бросить во врага две гранаты... Сильный взрыв, еще один... Из дыры валит дым, слышны гортанные крики, затем топот ног, торопливые выстрелы — это приближаются мои товарищи.

Противник смят, и бункер взят. Встаю, смотрю вверх и хоть не вижу, но ясно ощущаю: невидимый щит снова укрыл и спас меня от неминуемой гибели. «Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобою!»

Протоиерей Савва Михалевич