Я безконечно благодарна моей маме – светлая ей память – за то, что она нашла в себе мужество отпустить меня, 16-летнюю девчонку, на фронт. Духовником моей мамы был преподобный отец Лаврентий Черниговский. До войны я тоже несколько раз была у него. И потом долгие годы, до самого его прославления, приходя в храм Воскресения Словущего в Брюсовском переулке, я писала его имя первым в заупокойной записке.
Когда мама рассказала ему о моем желании идти добровольцем на фронт, то услышала в ответ: «Пусть идет – вернется». Мама благословила меня маленькой иконочкой Иверской Царицы Небесной, а старшая сестра переписала 90-й псалом.
Эти дорогие моему сердцу реликвии я пронесла в левом кармашке гимнастерки через всю войну. Они спасли мне жизнь. На войне мне не пришлось совершить ничего героического – просто честно выполняла свой гражданский долг, хотя было трудно, порой очень трудно, а иногда жутко...
Я пользовалась каждой представившейся мне возможностью, чтобы помолиться, и читала 90-й псалом, засыпая в землянке, на ходу, прислонившись к лафету, в медсанбате во время операции.
Родилась я в подмосковном селе Ромашково 4-го сентября 1926 года, в семье Марии Митрофановны и Григория Алексеевича Водопьяновых. После ареста папы, который был белым офицером, меня удочерили крестный отец Николай Николаевич Полянский и его жена Клавдия Митрофановна.
На фронт, в 415-ю стрелковую дивизию, которая вела тяжелые бои за удержание плацдарма на левом берегу Днепра, наше пополнение прибыло в начале октября 1943 года.
Худенькой нескладной недотрогой
Я пришла в окопные края,
И была застенчивой и строгой
Полковая молодость моя...
Так писала моя дорогая однополчанка поэтесса Юлия Друнина.
Когда приехали, было уже совсем темно, ничего нельзя было рассмотреть, поняла только, что мы в лесу. Нас распределили по землянкам. В тусклом свете коптилки, сделанной из гильзы снаряда, я увидела женщину. Это была Женя Шистя – человек с очень доброй душой и тяжелой судьбой: последним эшелоном эвакуировалась она из родного Днепропетровска, где при бомбежке погибла ее маленькая дочь. А ее муж, начальник связи нашей дивизии майор Шистя, был убит у нее на глазах прямым попаданием снаряда. Произошло это на реке Вазузе, где дивизия держала оборону. Несмотря на такое горе, Женя не ожесточилась, всегда была готова на привет и ласку. И меня она встретила в тот первый вечер очень радушно: засуетилась, стала угощать чаем из котелка.
Мы разговорились и всю ночь рассказывали друг другу о себе. Под утро сморил сон, но не успела я сомкнуть глаза, как вскочила от страшного грохота разорвавшегося снаряда. К моему удивлению, Женя спокойно сквозь сон проговорила: «Ложись, это далеко», – и, повернувшись на другой бок, продолжала спать. А снаряды рвались и рвались, как мне казалось, совсем рядом с землянкой. Спать, конечно, не могла, при каждом взрыве вздрагивала, а с потолка на голову сыпались песок и земля. Позднее на фронте не раз приходись попадать и под артобстрелы, и под бомбежку, и в другие передряги (чего только не бывает на войне!), и всегда было страшно, но ту, первую свою ночь на фронте, я запомнила на всю жизнь. А с Женей мы были неразлучными до конца войны.
Меня зачислили на довольствие и выдали обмундирование. С гимнастеркой и юбкой как-то обошлось: нам с Женей удалось подогнать их. А вот с шинелью получился полный конфуз: пришлось закатывать рукава, а при ходьбе ноги путались в ее длинных полах. Через несколько дней все пополнение, прибывшее в дивизию, принимало присягу. Женя всячески утешала меня, дескать, будешь стоять где-то в конце, на левом фланге, начальство тебя не заметит. А получилось все не так.
Командир дивизии П.И. Мощалков, обходя строй, все-таки заметил меня: «Это что за октябренок?!» – возмутился он. Не знаю, какова была бы моя военная судьба, если бы не капитан Рыков, который неожиданно отрапортовал: «Товарищ полковник, это наша новая артистка, Ирина Полянская, очень талантливая – наша надежда». Полковник, видимо, был озадачен такой характеристикой и стал внимательно меня разглядывать. «Так что же Вы, капитан, свою „надежду“ обрядили, как чучело?» – спросил он, но уже другим тоном.
В начале ноября 1-й Белорусский фронт под командованием маршала К.К. Рокоссовского, в который входила наша 61-я армия генерал-полковника Белова, перешел в наступление, во время которого мне и довелось принять боевое крещение. Это произошло во время форсирования Днепра. На том участке фронта, где вела переправу наша дивизия, река была перерезана островами. Мы перебирались по понтонам, а то и по двум дощечкам. Ледяная вода доходила до колен, а на календаре был ноябрь 1943 года. Как только переправились на правый берег, начался минометный обстрел. Мы залегли, благо берег был крутой, это нас и спасло.
Моя военная служба продолжалась: я научилась стрелять, перевязывать раненых, помогать им в трудную минуту. В медсанбате мне часто доверяли дежурство в перевязочной или сортировочной палатке, работала в полковых пунктах первой помощи. И помню жуткие ночные дежурства в шоковых палатках, где на моих глазах, на моих руках умирали бойцы.
Однажды ночью на дежурстве в сортировочной палатке, сплошь заставленной носилками с ранеными, я оформляла сопроводительные карточки в госпиталь. Ноги мои окоченели, и я поставила их на край носилок. Там лежал молоденький солдат, совсем мальчик. И вдруг, опустив глаза, я увидела: он мертв! Ноги мои отяжелели, приросли к носилкам. Я завыла, заголосила. Мне казалось, что в этой ночи, в этой заснеженной палатке, на всем белом свете нас только двое – я и этот мертвый молодой солдат…
Мы были на подступах к городу Мозырю. За освобождение этого города наша дивизия была награждена орденом Красного Знамени и получила наименование «Мозырская». Впоследствии дивизия была удостоена еще двух орденов: ордена Суворова II степени и ордена Кутузова.
В короткие передышки между боями, когда полки стояли в обороне, бойцы очень скучали по песням. И вот мы, небольшая группа, стали давать концерты. Чаще всего приходили в батальоны и роты накануне боев. Солдаты уже знали нас и величали «артистами». Но понимали, раз пришли «артисты», значит, завтра бой! Именно так обычно и бывало. И кто знает, может, кому-то из них суждено было в последний раз слушать перед боем игру на баяне Феди Реутова или песню «Это – русское раздолье, это – Родина моя» в исполнении Жени Шисти.
Родина! За нее они шли в бой, не жалея самого дорогого, что даровано человеку – жизни.
Бывало, что два-три человека из нашей концертной бригады пробирались в боевые охранения, вынесенные на нейтральную полосу впереди передовой линии. И вот там, совсем, что называется, «под носом у врага», мы давали свои концерты.
Один такой концерт едва не закончился для нас печально. Он проходил в Пинских болотах весной 1944 года. На данном участке фронта между нашей и немецкой линиями обороны были болотистые непроходимые места. Опорные пункты размещались на небольших возвышенностях и буграх, на одном из которых было расположено боевое охранение 1223-го стрелкового полка, где разрешили выступить нашей группе. Повел нас туда сам начальник штаба полка капитан И.Б. Хомяков. От боевого охранения до немецких окопов было не более 200 метров, поэтому он принял решение проводить концерт в самой большой землянке. В ней собрались все свободные от боевого дежурства бойцы. Мы потихоньку спели «Землянку», другие фронтовые песни. Я читала стихи. Через полчаса капитан дал команду собираться в обратный путь. Провожать нас вышли все бойцы. Не успели мы отойти от землянки и на 30 метров, как начался артобстрел. Все упали на землю. И в это время один из снарядов угодил прямо в землянку, которую мы покинули всего за три минуты до начала артобстрела. Нетрудно себе представить, что было бы с нами... Теперь я понимаю, что спаслись мы с Божией помощью по молитвам преподобного Лаврентия.
Потери были большими. В августе 1944 года нашу дивизию отвели во второй эшелон в район Белостока. Заговорили, что нас могут отправить в тыл на переформирование. Я уже готовила свое гражданское («концертное») платье, представляла, как я попаду в Москву и, переодевшись, сбегаю домой. Но наш эшелон пошел в Прибалтику.
Дивизия участвовала в освобождении Риги. Когда я впоследствии бывала в этом городе, всегда ходила на набережную Даугавы: бросала в воду цветы, стояла и плакала... Там между двух мостов навеки остался наш первый («наш ударный») батальон.
В столицу Польши я въехала верхом: старшина конного взвода дал мне лошадь. Поляки приветливо говорили: «Русска войскова паненка». Как страшно была разрушена Варшава! Трудно было даже представить, что в этих руинах осталось что-то живое. Малочисленное население вышло на улицы. Люди стояли на тротуарах, предлагали чашечку кофе. Мне кажется, что никогда в жизни я не пила напитка вкуснее, чем этот горячий суррогатный кофе с сахарином.
Вот что я писала тогда маме: «Мои дорогие, мы, как вы знаете, идем все вперед и вперед. Москва от имени Родины салютует нам. Я счастлива, что мы уже подходим к границам Германии, а Варшава далеко позади. Сколько радости! Какие встречи устраивали нам поляки! Это просто сказать, но описывать все очень долго...»
Стоял январь 1945 года – года нашей Победы! Фронт приближался к Берлину, началось форсирование Одера, в котором принимали участие и мы. Никогда не забуду ночь на 16-е апреля 1945 года. Началась артподготовка перед наступлением на Берлин. От взрывов сотрясалась земля, стояло зарево, мощные прожектора освещали путь нашим войскам, ослепляя противника...
«Дорогие мои, – писала я домой из Германии 22-го апреля 1945 года, – вот сейчас, когда я пишу эти строки, наши передовые части уже в Берлине. Я не могу спокойно писать: дошли мы, дошли и пока живы! Я не верю, что я, Ирина, ваша дочь, прошла от Днепра до Эльбы в рядах родной армии, перенеся все трудности и лишения. Впереди последние бои... На нашу долю выпало почетное и ответственное задание – водрузить Знамя Победы над Берлином!»
Восьмого мая в дивизии было большое торжество по случаю вручения ордена Суворова II степени. И только мы разошлись, повсюду началась такая пальба, как будто войска снова пошли на штурм Рейхстага! Я выбежала на улицу. Стреляли все и из всего, что только стреляло. Пускали ракеты в воздух. Обнимались, плакали, кричали: «Победа! Победа! Победа!» Да, это была великая радость, хотя и «со слезами на глазах».
Наступил день прощания со взводом, который стал для меня второй семьей. Выстроился оркестр. К тому времени он у нас был очень неплохой – блестели духовые трофейные инструменты. Раздался марш «Прощание славянки», и в этой мелодии было столько тоски по отчему дому, по Родине! Машина рванула с места, и что-то оборвалось в груди, покатились слезы, а звуки оркестра все отдалялись и отдалялись.
Я ехала через Берлин. Он был в развалинах, засыпан битым кирпичом и пеплом. Довелось проехать и Бранденбургские ворота. И вот машина остановилась у Рейхстага, я спрыгнула, поднялась по ступеням, вошла в здание. Все было черно от пожара, под ногами груды кирпича и щебня. Что-то сдавило грудь. Я не стала подниматься выше, повернулась и вышла. На куполе Рейхстага развевалось знамя моей Отчизны. И я счастлива, что, может быть, миллионная частичка и моего скромного солдатского труда есть в нашей Великой Победе.
Я возвращалась с войны. Как долго мы шли туда, и как короток был обратный путь. Мы проехали Германию, Польшу, и вот она, граница, Родина! Пограничники в зеленых фуражках! Брест, тот самый город, который мы освобождали… Последнюю ночь перед Москвой я не могла уснуть – так волновалась.
Поезд медленно подходил к перрону Белорусского вокзала. Казалось, сердце не выдержит и разорвется. Я висела на подножке, чтобы скорее спрыгнуть на родную московскую землю. И вдруг в этой многоликой толпе я увидела знакомое лицо. Это была тетя Лиза Иванова, она жила в нашем доме, а работала здесь – на ней была красная фуражка дежурного по станции. Я сразу ее узнала и бросилась к ней. Мы обнялись и разревелись от радости. «Вот твоим-то радость какая!» – сказала она. И вдруг снова заплакала: «Гена Третьяков, Жора Сидорович, Володя Романов – сколько их, ребят-то с нашего двора, полегло!» И мы снова вместе заплакали, теперь уже от горя утраты.
А вокруг нас кто-то смеялся, кто-то плакал, кто-то напряженно вглядывался в лица приезжающих в надежде, а вдруг…
Я вышла на привокзальную площадь и увидела свой дом, дом, который снился мне по ночам, к которому я шла трудными дорогами войны, до которого я, наконец, дошла… Ноги мои подкосились, и я опустилась на чемодан.
А площадь ликовала, где-то рядом гремел духовой оркестр, кто-то отплясывал «барыню»… Я смотрела на все это сквозь слезы, не веря своему счастью: неужели я вернулась? Господи! Неужели это правда – я вернулась!
…Хочется закончить воспоминания стихами Юлии Друниной. И не потому, что это красиво звучит, а потому, что я так чувствую:
Мы, солдаты запаса, твои сыновья,
Я люблю тебя, Армия, юность моя!
Ирина Полянская, ветеран войны и труда, режиссер кино и телевидения
Источник: http://tvmuseum.ru
Публикуется с сокращениями