Любовь к Богу и горение в сердце схиархимандрит Христофор (1905-1996), в миру - Евгений Леонидович Никольский) возгревал главным образом через молитву Иисусову. Руководствовался в ней творениями святителей Игнатия Брянчанинова и Феофана Затворника. Чад своих наставлял так: "Молитву сразу не приобретёшь, за неё надо бороться, это дело всей жизни. Она приобретается трудом, трудом каждодневным, и надо не щадить себя. Всегда я хочу иметь примером земледельца, который очень трудолюбиво на своём поле трудится, а дождя-то нет.
И тогда он обращается к Богу с молитвой, и когда Господь подаёт ему дождь, у него бывает обильный урожай... Так и у тебя, монах! Ты трудишься, но если у тебя нет дождя духовного, т.е. благодати Божией, то труд твой не даст тебе ничего". И дальше отец Христофор продолжал:
— Я всегда вспоминаю апостола Павла. Он говорил: «Господи, что ж Ты ничего не помогаешь? Нас сажают в темницы и камнями побивают, и в море бросают, и пакостник плоти мне досаждает». А Господь на первые два обращения Павла промолчал, а на третий раз ответил: «Довольно с тебя благодати Моей. Сила Божия в немощи совершается». И тогда апостол воскликнул: «Господи, давай мне скорби, всё-всё давай, только чтоб благодать Твоя была со мною!»
И когда ты находишься на краю гибели, тут тебе Господь и посылает благодать. Подвизайся, а сам смиренно всё твори, ибо благодать входит только в смиренные души, а гордым противится. На вопрос о том, есть благодать в сердце или нет, он отвечал просто: «Если будешь смиренный, то почувствуешь сам. А если не чувствуешь, значит, у тебя либо тщеславие, либо самолюбие или ещё что. Но никогда не говори: «Во-о, я достиг!». Нет, это Господь помог! Не оставляй меня, Господи!»
Отец Христофор никогда не оставлял молитвы, память Божия всегда пребывала с ним. Дух аскетизма для него был родным, он с него начинал и им поддерживал себя. Ведь те дары, которые ему дал Бог: прозорливость, сердцеведение, молитва, врачевание, пророчества, а самое главное, смирение и любовь — не на пустом месте прижились. Праздности, этой матери всех пороков, он бегал как огня. Никто его не видел празднословящим и даже смеющимся.
Он очень часто в пример поставлял Спасителя, о Котором нигде в Евангелии не сказано, чтобы Его видели смеющимся или даже улыбающимся. Таким же был и отец Христофор: печать сострадания и печали постоянно была на его лице. Правда, это не мешало ему иногда говорить с юмором. Но говорил он так не для себя, а снисходя к немощи человеческой: его постоянный внутренний плач никто из окружавших не мог бы понести. Постоянно плакать и молиться могут лишь избранные, простой человек это не выдержит. Для него это и скучно, и опасно. И чтобы стадо не разбежалось, иногда батюшка допускал юмор.
О том, какой он был постник, и говорить боязно, это выглядит неправдоподобно, хотя многочисленные упоминания чад заставляют поверить в силу его воздержания. Вкушал он просто символически: три ложки первого, три ложки второго, три ложки салатика какого-нибудь и всё — во имя Пресвятой Троицы.
Великим постом растительное масло никогда не употреблял. Первую и последнюю недели Великого поста — только просфору и святую воду. Во всём он был строг: в посте, молитве, молчании. Высота его духовной жизни была такова, что он видел, как души проходили мытарства.
Когда скончался раб Божий Анатолий Новиков, много лет возивший его на машине, он увидел, как его душу понесли в небо. Он тогда сидел, беседовал со своими чадами. А как увидел, воскликнул: «Ой, душа Анатолия-то полетела-полетела!» И сразу отложил беседу и со всеми вместе отслужил литию.
Когда умерла скоропостижно его келейница, монахиня Михаила, он стоял, молился, глядя куда-то неопределённо вверх, и по порядку перечислял, какие мытарства она проходила. Сначала, до сорокового дня, она явилась Марии Яковлевне во сне раздетая, без монашеского одеяния, с куском мяса. Батюшка говорит: «В аду. Давай молиться, Марья Яковлевна».
Они молились, и батюшка целый год ходил после двенадцати ночи вокруг дома с кадилом. Через полгода спрашивает Марью Яковлевну: «Как видишь?» — «Да уже без мяса». И опять они молились. А ещё через полгода-год: «Как видишь?» — «Да в хорошем, монашеском». — «Ну, слава Богу! Господь простил».
Батюшка нередко сидел с чётками как бы в задумчивости, отрешённости, а на самом деле, как потом он сам говорил, духом был в другом месте: здесь ли, на земле, помогал людям при жизни или отзывали его на Небо. Он сам говорил, что ежедневно бывает в Дивеево, в Колюпаново.
Не счесть примеров того, как он читал мысли, слышал разговоры людей и видел происходящие события на далёком расстоянии, даже на другом конце земли. Это уже «обыденная» черта его духовного облика. Стяжав благодать, он и жил ею, всё его внутреннее состояние было состоянием воскресшего человека. Потому он и любил говорить, как Серафим Саровский: «Христос Воскресе!».
Евангелие для него было живой встречей с Богом. Оно реально несло ему радость вечной Пасхи. Он не мог нарадоваться Евангелию, сам любил его читать, знал многое наизусть и обязывал других постоянно вникать и заучивать. Любовь к Евангелию соделала батюшку христоподобным. В нём реально действовал Христос, врачевал души, устранял разобщённость с Богом.
Руками его совершалось самое важное чудо, когда закоренелые грешники становились людьми с большой буквы. Потому все и тянулись к нему. От него исходил внутренний мир, духовное благородство, сердечность, он был исполнен духовного разума. Каждому человеку он радовался, и эта радость осязаемо передавалась другим.
Вот приезжают к нему несколько монахов со своими вопросами и подходят под благословение.
— Кто это? — спрашивает отец Христофор.
— Парфений, батюшка.
— Иди-ка сюда, дай я тебя поцелую.
И целует его в лобик. И так каждого. Все радовались этому, как дети. Одно его присутствие заставляло задумываться о горнем. Люди сразу оставляли суету, разговоры, во время встречи с ним происходило соприкосновение с чем-то неземным. Он никогда не допускал ни тени осуждения. Говорил, что осуждение грешнее пьянства. Если когда и приходилось категорично высказываться, то это носило безстрастный характер.
Вообще он был одним из тех немногих людей, которые, говоря о человеке, могли не переходить ту грань, за которой начиналось осуждение. Иное дело — рассуждение, а иное — осуждение. Когда он говорил о чём-то греховном в поведении человека, он говорил это с печалью, с болью в сердце. Любой человек в его понимании не был чужим, потому что у Бога нет чужих, Он для всех Отец, о всех печётся. Просто есть грешники, а есть праведники. Как в семье — есть верные, а есть заблудшие, есть труженики, и есть лентяи.
Батюшка был всесторонне образованным человеком и любил историю. Это очень помогало ему в пастырской деятельности, особенно в спорах с атеистами. Поэтому знавшие его партийные и комсомольские агитаторы не очень-то горели желанием с ним подискутировать. Они его побаивались и недолюбливали, потому что он всё больше приобретал у людей авторитет и уважение.
Отец Христофор обязывал со всеми быть в мире, не примирившихся со своим ближним он не подпускал к исповеди. Мир и любовь считал настолько важными, что постоянно говорил словами свт. Игнатия, что никакие подвиги не заменят исполнение заповедей, ибо мы будем судимы не по недостатку подвигов, а за неисполнение заповедей.
Бог даровал батюшке до самых последних дней его жизни светлый ум и феноменальную память. Это поражало даже тех, кто давно знал его. Когда он служил панихиду и перечислял усопших, то всегда называл поимённо многочисленных почивших родственников своих чад. А молящихся с ним всегда было — не пройти! Вся Тула знала силу его молитв, поэтому на его службах народу была, как говорят, тьма.
Речь его была очень назидательная, и наставления его всегда были конкретными. Он был не теоретиком, а практиком, жизнь знал не по книжкам. И когда кто-то вдавался в рассуждения, он перебивал: «Да ты не рассуждай! Не рассуждай, а делай, а Господь поможет!» И указывал конкретно, что и как делать.
В словах его была такая сила, такая власть, что сохранившиеся воспоминания о чудесах напоминают выдержки из житий древних святых. О батюшке в полном смысле слова можно сказать: ЕДИН ОТ ДРЕВНИХ. О силе его благословения свидетельствует такой случай ещё в советское время.
Один лейтенант приехал в отпуск из Вьетнама, где служил на военной базе. Батюшка спросил его: — Саша, ты видел цунами?
— Да, это так страшно! Волна высотой с девятиэтажный дом сметает всё на своём пути!..
— Саш, а ты в этот миг на песке крест начерти и перекрести её.
Однажды так и случилось. Лейтенант по службе находился у прибрежной полосы, и в этот момент пришла огромная волна. Бежать было некуда, и он, вспомнив наказ, начертил на песке крест и перекрестил громадину. И — чудо! — она тут же ушла.
К невенчанным супругам батюшка был строг, ко Святой Чаше их не подпускал. Даже если в их семье уже были дети и сложились определённые отношения, он требовал: либо венчаться, либо жить как брат с сестрой. Так и говорил: «Я не могу быть выше Евангелия, не могу делать своих уставов».
За послеперестроечной свободой, расцветом и подъёмом Церкви он прозревал катастрофическое падение нравов. Мир в его глазах был тяжело болен, и главная причина болезни заключалась в отсутствии любви. Сам образ жизни современного человечества, говорил он, очень греховен, поэтому все грешники ГЛУБОКО БОЛЬНЫ. Их надо пожалеть, о них надо молиться, явить им свою любовь.
И вообще, преодоление этого страшного падения возможно только через молитву, через надежду на милосердие Божие, потому что иных путей исправления человечества при сохранении данного образа жизни он не видел. Надо изменять святая святых человека — его волю, чтобы она была направлена не ко злу, а к добру, чтобы даже великое зло побеждать малой любовью.
Знание этого прибавляло еще больше плача сердцу батюшки, т.к. было очевидно, что мир идёт к погибели. Любовь человечеству, оказывается, больше не нужна. Теперь за неё надо бороться, страдать, своё кровное отдавать, при этом тебя ещё и обзовут и обсчитают. Мир тянется к чему попроще: к забавам и удовольствиям, к сытости и выгоде — к тому, что противоположно кресту.
«Печально, — говорил батюшка, — но руководство ведёт мир к погибели». Поэтому он просил молиться за руководителей государства, чтобы Господь вложил им разум на благо народа. Мы-то, слепые, — и то с тревогой смотрим в будущее, страшась мысли о том, что ждёт наших детей и Россию. А батюшка всё это видел духом.
Последние годы жизни он горько плакал о России, и плач этот усугублялся тем, что его мало кто понимал. Что же плакать-то? Храмы строят, люди молятся, священников везде приглашают, с мнением Церкви считаются, освящают даже банки, благословляют экономические и политические программы... А он всё это ни во что не ставил: «Матушка Россия, бедная Россия! Что тебя ожидает, что тебя ожидает?»
В последние годы он был очень печален, и печаль была свойством времени. Чистые душой это тоже ощущают. Иногда к нему приходили и спрашивали: «Батюшка, вроде пасхальные дни идут, а на душе печаль... Что такое?». Он отвечал, что мир к погибели идет. Чему же радоваться? Потому и Пасха Пасхой, а на сердце все печаль. Господь, когда спускался с горы Елеонской в Иерусалим, тоже плакал, народ ликовал, кричал «Осанна!», а Он плакал.
Каковы болезни общества, такова и жизнь: такая же больная, текучая и изменчивая. Всё течёт, всё меняется. Временными были гонения, временной стала советская власть, временной и болезненной в его глазах была перестройка, временным был и расцвет Церкви. А дальше... От многого знания многая печаль. Это азы духовной жизни.
Эту изменчивость батюшка видел давно, он знал пророчества святых о будущем России и говорил, чтобы мы молились за родную страну. Незадолго до смерти он говорил, что впереди нас ждут смуты и будет очень, очень тяжело, что время сейчас не политическое, а апокалиптическое.
Ещё в 80-х годах одной из его духовных чад было видение: Матерь Божия велела молиться Её Державной иконе. Батюшка всем раздавал акафист этой иконе и говорил, чтобы молились за Россию. После 2008 года, предостерегал он, время полетит — ГОД ЗА МЕСЯЦ. Значит, нужно быть особенно внимательным, чтобы не прельститься. Ибо если это произойдёт, то к чему будет наша вера? Сейчас самое важное — БЫТЬ НАЧЕКУ.
Источник: «Старец Христофор. Жизнеописание и пророчества».
Книга издана тщанием братства святого апостола Андрея Первозванного
(Публикуется в сокращении)
И тогда он обращается к Богу с молитвой, и когда Господь подаёт ему дождь, у него бывает обильный урожай... Так и у тебя, монах! Ты трудишься, но если у тебя нет дождя духовного, т.е. благодати Божией, то труд твой не даст тебе ничего". И дальше отец Христофор продолжал:
— Я всегда вспоминаю апостола Павла. Он говорил: «Господи, что ж Ты ничего не помогаешь? Нас сажают в темницы и камнями побивают, и в море бросают, и пакостник плоти мне досаждает». А Господь на первые два обращения Павла промолчал, а на третий раз ответил: «Довольно с тебя благодати Моей. Сила Божия в немощи совершается». И тогда апостол воскликнул: «Господи, давай мне скорби, всё-всё давай, только чтоб благодать Твоя была со мною!»
И когда ты находишься на краю гибели, тут тебе Господь и посылает благодать. Подвизайся, а сам смиренно всё твори, ибо благодать входит только в смиренные души, а гордым противится. На вопрос о том, есть благодать в сердце или нет, он отвечал просто: «Если будешь смиренный, то почувствуешь сам. А если не чувствуешь, значит, у тебя либо тщеславие, либо самолюбие или ещё что. Но никогда не говори: «Во-о, я достиг!». Нет, это Господь помог! Не оставляй меня, Господи!»
Отец Христофор никогда не оставлял молитвы, память Божия всегда пребывала с ним. Дух аскетизма для него был родным, он с него начинал и им поддерживал себя. Ведь те дары, которые ему дал Бог: прозорливость, сердцеведение, молитва, врачевание, пророчества, а самое главное, смирение и любовь — не на пустом месте прижились. Праздности, этой матери всех пороков, он бегал как огня. Никто его не видел празднословящим и даже смеющимся.
Он очень часто в пример поставлял Спасителя, о Котором нигде в Евангелии не сказано, чтобы Его видели смеющимся или даже улыбающимся. Таким же был и отец Христофор: печать сострадания и печали постоянно была на его лице. Правда, это не мешало ему иногда говорить с юмором. Но говорил он так не для себя, а снисходя к немощи человеческой: его постоянный внутренний плач никто из окружавших не мог бы понести. Постоянно плакать и молиться могут лишь избранные, простой человек это не выдержит. Для него это и скучно, и опасно. И чтобы стадо не разбежалось, иногда батюшка допускал юмор.
О том, какой он был постник, и говорить боязно, это выглядит неправдоподобно, хотя многочисленные упоминания чад заставляют поверить в силу его воздержания. Вкушал он просто символически: три ложки первого, три ложки второго, три ложки салатика какого-нибудь и всё — во имя Пресвятой Троицы.
Великим постом растительное масло никогда не употреблял. Первую и последнюю недели Великого поста — только просфору и святую воду. Во всём он был строг: в посте, молитве, молчании. Высота его духовной жизни была такова, что он видел, как души проходили мытарства.
Когда скончался раб Божий Анатолий Новиков, много лет возивший его на машине, он увидел, как его душу понесли в небо. Он тогда сидел, беседовал со своими чадами. А как увидел, воскликнул: «Ой, душа Анатолия-то полетела-полетела!» И сразу отложил беседу и со всеми вместе отслужил литию.
Когда умерла скоропостижно его келейница, монахиня Михаила, он стоял, молился, глядя куда-то неопределённо вверх, и по порядку перечислял, какие мытарства она проходила. Сначала, до сорокового дня, она явилась Марии Яковлевне во сне раздетая, без монашеского одеяния, с куском мяса. Батюшка говорит: «В аду. Давай молиться, Марья Яковлевна».
Они молились, и батюшка целый год ходил после двенадцати ночи вокруг дома с кадилом. Через полгода спрашивает Марью Яковлевну: «Как видишь?» — «Да уже без мяса». И опять они молились. А ещё через полгода-год: «Как видишь?» — «Да в хорошем, монашеском». — «Ну, слава Богу! Господь простил».
Батюшка нередко сидел с чётками как бы в задумчивости, отрешённости, а на самом деле, как потом он сам говорил, духом был в другом месте: здесь ли, на земле, помогал людям при жизни или отзывали его на Небо. Он сам говорил, что ежедневно бывает в Дивеево, в Колюпаново.
Не счесть примеров того, как он читал мысли, слышал разговоры людей и видел происходящие события на далёком расстоянии, даже на другом конце земли. Это уже «обыденная» черта его духовного облика. Стяжав благодать, он и жил ею, всё его внутреннее состояние было состоянием воскресшего человека. Потому он и любил говорить, как Серафим Саровский: «Христос Воскресе!».
Евангелие для него было живой встречей с Богом. Оно реально несло ему радость вечной Пасхи. Он не мог нарадоваться Евангелию, сам любил его читать, знал многое наизусть и обязывал других постоянно вникать и заучивать. Любовь к Евангелию соделала батюшку христоподобным. В нём реально действовал Христос, врачевал души, устранял разобщённость с Богом.
Руками его совершалось самое важное чудо, когда закоренелые грешники становились людьми с большой буквы. Потому все и тянулись к нему. От него исходил внутренний мир, духовное благородство, сердечность, он был исполнен духовного разума. Каждому человеку он радовался, и эта радость осязаемо передавалась другим.
Вот приезжают к нему несколько монахов со своими вопросами и подходят под благословение.
— Кто это? — спрашивает отец Христофор.
— Парфений, батюшка.
— Иди-ка сюда, дай я тебя поцелую.
И целует его в лобик. И так каждого. Все радовались этому, как дети. Одно его присутствие заставляло задумываться о горнем. Люди сразу оставляли суету, разговоры, во время встречи с ним происходило соприкосновение с чем-то неземным. Он никогда не допускал ни тени осуждения. Говорил, что осуждение грешнее пьянства. Если когда и приходилось категорично высказываться, то это носило безстрастный характер.
Вообще он был одним из тех немногих людей, которые, говоря о человеке, могли не переходить ту грань, за которой начиналось осуждение. Иное дело — рассуждение, а иное — осуждение. Когда он говорил о чём-то греховном в поведении человека, он говорил это с печалью, с болью в сердце. Любой человек в его понимании не был чужим, потому что у Бога нет чужих, Он для всех Отец, о всех печётся. Просто есть грешники, а есть праведники. Как в семье — есть верные, а есть заблудшие, есть труженики, и есть лентяи.
Батюшка был всесторонне образованным человеком и любил историю. Это очень помогало ему в пастырской деятельности, особенно в спорах с атеистами. Поэтому знавшие его партийные и комсомольские агитаторы не очень-то горели желанием с ним подискутировать. Они его побаивались и недолюбливали, потому что он всё больше приобретал у людей авторитет и уважение.
Отец Христофор обязывал со всеми быть в мире, не примирившихся со своим ближним он не подпускал к исповеди. Мир и любовь считал настолько важными, что постоянно говорил словами свт. Игнатия, что никакие подвиги не заменят исполнение заповедей, ибо мы будем судимы не по недостатку подвигов, а за неисполнение заповедей.
Бог даровал батюшке до самых последних дней его жизни светлый ум и феноменальную память. Это поражало даже тех, кто давно знал его. Когда он служил панихиду и перечислял усопших, то всегда называл поимённо многочисленных почивших родственников своих чад. А молящихся с ним всегда было — не пройти! Вся Тула знала силу его молитв, поэтому на его службах народу была, как говорят, тьма.
Речь его была очень назидательная, и наставления его всегда были конкретными. Он был не теоретиком, а практиком, жизнь знал не по книжкам. И когда кто-то вдавался в рассуждения, он перебивал: «Да ты не рассуждай! Не рассуждай, а делай, а Господь поможет!» И указывал конкретно, что и как делать.
В словах его была такая сила, такая власть, что сохранившиеся воспоминания о чудесах напоминают выдержки из житий древних святых. О батюшке в полном смысле слова можно сказать: ЕДИН ОТ ДРЕВНИХ. О силе его благословения свидетельствует такой случай ещё в советское время.
Один лейтенант приехал в отпуск из Вьетнама, где служил на военной базе. Батюшка спросил его: — Саша, ты видел цунами?
— Да, это так страшно! Волна высотой с девятиэтажный дом сметает всё на своём пути!..
— Саш, а ты в этот миг на песке крест начерти и перекрести её.
Однажды так и случилось. Лейтенант по службе находился у прибрежной полосы, и в этот момент пришла огромная волна. Бежать было некуда, и он, вспомнив наказ, начертил на песке крест и перекрестил громадину. И — чудо! — она тут же ушла.
К невенчанным супругам батюшка был строг, ко Святой Чаше их не подпускал. Даже если в их семье уже были дети и сложились определённые отношения, он требовал: либо венчаться, либо жить как брат с сестрой. Так и говорил: «Я не могу быть выше Евангелия, не могу делать своих уставов».
За послеперестроечной свободой, расцветом и подъёмом Церкви он прозревал катастрофическое падение нравов. Мир в его глазах был тяжело болен, и главная причина болезни заключалась в отсутствии любви. Сам образ жизни современного человечества, говорил он, очень греховен, поэтому все грешники ГЛУБОКО БОЛЬНЫ. Их надо пожалеть, о них надо молиться, явить им свою любовь.
И вообще, преодоление этого страшного падения возможно только через молитву, через надежду на милосердие Божие, потому что иных путей исправления человечества при сохранении данного образа жизни он не видел. Надо изменять святая святых человека — его волю, чтобы она была направлена не ко злу, а к добру, чтобы даже великое зло побеждать малой любовью.
Знание этого прибавляло еще больше плача сердцу батюшки, т.к. было очевидно, что мир идёт к погибели. Любовь человечеству, оказывается, больше не нужна. Теперь за неё надо бороться, страдать, своё кровное отдавать, при этом тебя ещё и обзовут и обсчитают. Мир тянется к чему попроще: к забавам и удовольствиям, к сытости и выгоде — к тому, что противоположно кресту.
«Печально, — говорил батюшка, — но руководство ведёт мир к погибели». Поэтому он просил молиться за руководителей государства, чтобы Господь вложил им разум на благо народа. Мы-то, слепые, — и то с тревогой смотрим в будущее, страшась мысли о том, что ждёт наших детей и Россию. А батюшка всё это видел духом.
Последние годы жизни он горько плакал о России, и плач этот усугублялся тем, что его мало кто понимал. Что же плакать-то? Храмы строят, люди молятся, священников везде приглашают, с мнением Церкви считаются, освящают даже банки, благословляют экономические и политические программы... А он всё это ни во что не ставил: «Матушка Россия, бедная Россия! Что тебя ожидает, что тебя ожидает?»
В последние годы он был очень печален, и печаль была свойством времени. Чистые душой это тоже ощущают. Иногда к нему приходили и спрашивали: «Батюшка, вроде пасхальные дни идут, а на душе печаль... Что такое?». Он отвечал, что мир к погибели идет. Чему же радоваться? Потому и Пасха Пасхой, а на сердце все печаль. Господь, когда спускался с горы Елеонской в Иерусалим, тоже плакал, народ ликовал, кричал «Осанна!», а Он плакал.
Каковы болезни общества, такова и жизнь: такая же больная, текучая и изменчивая. Всё течёт, всё меняется. Временными были гонения, временной стала советская власть, временной и болезненной в его глазах была перестройка, временным был и расцвет Церкви. А дальше... От многого знания многая печаль. Это азы духовной жизни.
Эту изменчивость батюшка видел давно, он знал пророчества святых о будущем России и говорил, чтобы мы молились за родную страну. Незадолго до смерти он говорил, что впереди нас ждут смуты и будет очень, очень тяжело, что время сейчас не политическое, а апокалиптическое.
Ещё в 80-х годах одной из его духовных чад было видение: Матерь Божия велела молиться Её Державной иконе. Батюшка всем раздавал акафист этой иконе и говорил, чтобы молились за Россию. После 2008 года, предостерегал он, время полетит — ГОД ЗА МЕСЯЦ. Значит, нужно быть особенно внимательным, чтобы не прельститься. Ибо если это произойдёт, то к чему будет наша вера? Сейчас самое важное — БЫТЬ НАЧЕКУ.
Источник: «Старец Христофор. Жизнеописание и пророчества».
Книга издана тщанием братства святого апостола Андрея Первозванного
(Публикуется в сокращении)