Газета выходит два раза в месяц

Святой благоверный Царь Иоанн IV

   И свет во тьме светит, и тьма не объяла его (Ин. 1, 5). Это евангельское изречение, пожалуй, точнее всего передает суть многовекового спора, который ведется вокруг событий времен царствования Иоанна Грозного.
   С «легкой» руки Карамзина стало считаться чуть ли не признаком хорошего тона обильно мазать эту эпоху черной краской. Даже самые консервативные историки-монархисты считали своим долгом отдать дань русофобской риторике, говоря о «дикости», «свирепости», «невежестве», «терроре» как о само собой разумеющихся чертах эпохи Царя Иоанна IV. И все же правда рвалась наружу. Свет безпристрастности время от времени вспыхивал на страницах исследований среди тьмы предвзятости, разрушая, казалось бы, устоявшиеся, прочные антирусские и антиправославные стереотипы.
   «Наша литература об Иване Грозном представляет иногда удивительные курьезы. Солидные историки, отличающиеся в других случаях чрезвычайной осмотрительностью, на этом пункте делают решительные выводы, не только не справляясь с фактами, им самим хорошо известными, а... даже прямо вопреки им: умные, богатые знанием и опытом люди вступают в открытое противоречие с самыми элементарными показаниями здравого смысла; люди, привыкшие обращаться с историческими документами, видят в памятниках то, чего там днем с огнем найти нельзя, и отрицают то, что явственно прописано черными буквами по белому полю».
   Этот отзыв принадлежит Николаю Константиновичу Михайловскому – русскому социологу, публицисту и литературному критику второй половины <поза>прошлого века. Он был одним из редакторов «Отечественных записок», затем «Русского богатства». По убеждению – народник, близкий в конце 70-х годов к террористической «Народной воле», Михайловский не имел никаких оснований симпатизировать русскому Самодержавию, и все же...
   Воистину – неисповедимы пути Господни! Некогда, отвечая на упреки иудеев, возмущенных тем, что народ славит Его, Господь ответил: аще сии умолчат, камение возопиют (Лк. 19, 40). «Сии» – русские дореволюционные историки, православные лишь «по паспорту», забывшие истины веры, утратившие церковное мироощущение, отрекшиеся от соучастия в служении русского народа – «умолчали». И тогда, по слову Господа, «возопили камни».
   Одним из таких «вопиющих камней» – окаменевших в мифах марксизма историков, невольно свидетельствовавших о несостоятельности богоборческих «научных» концепций, – стал через много лет после Михайловского советский академик Степан Борисович Веселовский, охарактеризовавший итоги изучения эпохи Грозного так: «В послекарамзинской историографии начался разброд, претенциозная погоня за эффектными широкими обобщениями, недооценка или просто неуважение к фактической стороне исторических событий. <...> Эти прихотливые узоры нетовыми цветами по пустому полю исторических фантазий дискредитируют историю как науку и низводят ее на степень безответственных беллетристических упражнений. В итоге, историкам предстоит, прежде чем идти дальше, употребить много времени и сил только на то, чтобы убрать с поля исследования хлам домыслов и ошибок, и затем уже приняться за постройку нового здания».
   Решающее влияние на становление русоненавистнических убеждений «исторической науки» оказали свидетельства иностранцев. Начиная с Карамзина, русские историки воспроизводили в своих сочинениях всю ту мерзость и грязь, которыми обливали Россию заграничные «гости», не делая ни малейших попыток объективно и непредвзято разобраться в том, где добросовестные свидетельства очевидцев превращаются в целенаправленную и сознательную ложь по религиозным, политическим или личным мотивам.
   По иронии судьбы, одним из обличителей заграничного вранья стал еще один «вопиющий камень» – исторический материалист, ортодоксальный марксист-ленинец Даниил Натанович Альшиц. Вот что он пишет: «Число источников объективных – актового и другого документального материала – долгое время было крайне скудным. В результате, источники тенденциозные, порожденные ожесточенной политической борьбой второй половины XVI века, записки иностранцев – авторов политических памфлетов, изображавших Московское государство в самых мрачных красках, порой явно клеветнически, оказывали на историографию этой эпохи большое влияние. <...> Историкам прошлых поколений приходилось довольствоваться весьма путаными и скудными сведениями. Это в значительной мере определяло возможность, а порой и создавало необходимость соединять разрозненные факты, сообщаемые источниками, в основном умозрительными связями, выстраивать отдельные факты в причинно-следственные ряды целиком гипотетического характера. В этих условиях и возникал подход к изучаемым проблемам, который можно кратко охарактеризовать как примат концепции над фактом».
   Действительно, богоборческие концепции «научного» мировоззрения, исключающие из объектов своего рассмотрения промыслительное попечение Божие о России, ход осмысления русским народом своего нравственно-религиозного долга, ответственность человека за результаты своего свободного выбора между добром и злом, долгое время безусловно преобладали над фактической стороной русской истории, свидетельствующей о ее глубоком религиозном смысле. Не лишним будет сказать несколько слов о тех, чьи свидетельства были положены в основу этих концепций.
   Один из наиболее известных иностранцев, писавших о России времен Иоанна IV, – Антоний Поссевин. Он же – один из авторов мифа о сыноубийстве, то есть об убийстве Царем своего старшего сына. К происхождению и определению целей этого измышления мы еще вернемся, а пока скажем несколько слов о его авторе.

Папский легат иезуит Антонио Поссевини (Антоний Поссевин)

   Монах-иезуит Антоний Поссевин приехал в Москву в 1581 году, чтобы послужить посредником в переговорах русского Царя со Стефаном Баторием, польским королем, вторгшимся в ходе Ливонской войны в русские границы, взявшим Полоцк, Великие Луки и осадившим Псков. Будучи легатом папы Григория XIII, Поссевин надеялся с помощью иезуитов добиться уступок от Иоанна IV, пользуясь сложным внешнеполитическим положением Руси. Его целью было вовсе не примирение враждующих, а подчинение Русской Церкви папскому престолу. Папа очень надеялся, что Поссевину будет сопутствовать удача, ведь Иоанн Грозный сам просил папу принять участие в деле примирения, обещал Риму дружбу и сулился принять участие в крестовом походе против турок.
   «Но надежды папы и старания Поссевина не увенчались успехом, – пишет М.В. Толстой. – Иоанн показал всю природную гибкость ума своего, ловкость и благоразумие, которым и сам иезуит должен был отдать справедливость <…>, отринул домогательства о позволении строить на Руси латинские церкви, отклонил споры о вере и соединении Церквей на основании правил Флорентийского собора и не увлекся мечтательным обещанием приобретения <…> всей Империи Византийской, утраченной греками будто бы за отступление от Рима».
   Известный историк Русской Церкви, Толстой мог бы добавить, что происки Рима в отношении России имеют многовековую историю, что провал миссии сделал Поссевина личным врагом Царя, что само слово «иезуит» из-за безсовестности и безпринципности членов ордена давно сделалось именем нарицательным, что сам легат приехал в Москву уже через несколько месяцев после смерти Царевича и ни при каких условиях не мог быть свидетелем происшедшего... Много чего можно добавить по этому поводу. Показательна, например, полная неразбериха в «свидетельствах» о мнимом сыноубийстве.
   Поссевин говорит, что Царь рассердился на свою невестку, жену Царевича, и во время вспыхнувшей ссоры убил его. Нелепость версии (уже с момента возникновения) была так очевидна, что потребовалось «облагородить» рассказ, найти более достоверный повод и мотив убийства. Так появилась другая сказка – о том, что Царевич возглавил политическую оппозицию курсу отца на переговорах с Баторием о заключении мира и был убит Царем по подозрению в причастности к боярскому заговору. Излишне говорить, что обе версии совершенно голословны и бездоказательны. На их достоверность невозможно найти и намека во всей массе дошедших до нас документов и актов, относящихся к тому времени.
   А вот предположения о естественной смерти Царевича Ивана имеют под собой документальную основу. Еще в 1570 году болезненный и благочестивый Царевич, благоговейно страшась тягот предстоявшего ему царского служения, пожаловал в Кирилло-Белозерский монастырь огромный по тем временам вклад – тысячу рублей. Предпочитая мирской славе монашеский подвиг, он сопроводил вклад условием, чтобы «ино похочет постричися, Царевича князя Ивана постригли за тот вклад, а если, по грехам, Царевича не станет, то и поминати».
   Косвенно свидетельствует о смерти Ивана от болезни и то, что в «доработанной» версии о сыноубийстве смерть его последовала не мгновенно после «рокового удара», а через четыре дня, в Александровской слободе. Эти четыре дня – скорее всего, время предсмертной болезни Царевича.
В последние годы жизни он все дальше и дальше отходил от многомятежного бурления мирской суеты. Эта «неотмирность» наследника престола не мешала ему заниматься государственными делами, воспринимавшимися как «Божие тягло». Но душа его стремилась к Небу. Документальные свидетельства подтверждают силу и искренность этого стремления. В сборниках библиотеки Общества истории и древностей помещены служба преподобному Антонию Сийскому, писанная Царевичем в 1578 году, «Житие и подвиги аввы Антония чудотворца <...>, переписано бысть многогрешным Иваном» и похвальное слово тому же Святому, вышедшее из-под пера Царевича за год до его смерти, в 1580 году. Православный человек поймет, о чем это говорит.
   Высота духовной жизни Ивана была столь очевидна, что после церковного собора духовенство обратилось к нему с просьбой написать канон преподобному Антонию, которого Царевич знал лично. «После канона, – пишет Иван в послесловии к своему труду, – написал я и житие; архиепископ Александр убедил написать и похвальное слово». В свете этих фактов недобросовестность версии о сыноубийстве и о жестокости Царевича («весь в отца») кажется несомненной. Что же касается утверждений о жестокости самого Грозного Царя, к ним мы вернемся позже...
   Следующий «свидетель» и современник эпохи, о писаниях которого стоит упомянуть, это Генрих Штаден, вестфальский искатель приключений, занесенный судьбой в Москву времен Иоанна IV. Неподражаемый цинизм записок Штадена обратил на себя внимание даже советских историков.
   «Общим смыслом событий и мотивами Царя Штаден не интересуется, – замечает академик Веселовский, – да и по собственной необразованности он не был способен их понять. <...> По низменности своей натуры Штаден меряет все на свой аршин». Короче – глупый и пошлый иностранец. Хорошо, если так. Однако последующие события дают основания полагать, что он очутился в России вовсе не случайно. «Судьба», занесшая Штадена в Москву, после этого вполне целенаправленно вернула его туда, откуда он приехал.
   В 1576 году, вернувшись из России, Штаден засел в эльзасском имении Люцельштейн в Вогезах, принадлежавшем пфальцграфу Георгу Гансу. Там в течение года он составил свои записки о России, состоявшие из четырех частей: «Описания страны и управления московитов»; «Проекта завоевания Руси»; «Автобиографии» и «Обращения к императору Священной Римской империи».
   Записки предназначались в помощь императору Рудольфу, которому Штаден предлагал: «Ваше римско-кесарское величество должны назначить одного из братьев Вашего величества в качестве государя, который взял бы эту страну и управлял бы ею. <...> Монастыри и церкви должны быть закрыты, – советовал далее автор «Проекта». – Города и деревни должны стать добычей воинских людей».
   В общем, ничего нового. Призыв «Дранг нах Остен» («Натиск на Восток». – Примеч. ред.) традиционно грел сердца германских венценосцев и католических прелатов. Странно лишь то, что «творческое наследие» таких людей, как Генрих Штаден, может всерьез восприниматься в качестве свидетельства о нравах и жизни русского народа и его Царя.
   Русское государство в те годы вело изнурительную войну за возвращение славянских земель в Прибалтике, и время было самое подходящее, чтобы убедить европейских государей вступить в антимосковскую коалицию. Штаден, вероятно, имел задание на месте разобраться с внутриполитической ситуацией в Москве и определить реальные возможности и перспективы антирусского политического союза. Он оказался хвастлив, тщеславен, жаден и глуп. «Безсвязный рассказ едва грамотного авантюриста», – таков вывод Веселовского о «произведениях» Штадена.
   Само собой разумеется, его записки кишат «свидетельствами» об «умерщвлениях и убийствах», «грабежах великого князя», «опричных истязательствах» и тому подобными нелепостями, причем Штаден не постеснялся и себя самого объявить опричником и чуть ли не правой рукой Царя Иоанна. Вряд ли стоит подробнее останавливаться на его записках. Да и сам он не заслуживал бы даже упоминания, если бы не являлся типичным представителем той среды, нравы и взгляды которой стали источниками формирования устойчивой русофобской легенды об Иване Грозном.
   О недобросовестности иностранных «свидетелей» можно говорить долго. Можно упомянуть англичанина Джерома Горсея, утверждавшего, что в 1570 году во время разбирательств в Новгороде, связанных с подозрениями в измене верхов города Царю (и с мерами по искоренению вновь появившейся ереси жидовствующих), Иоанн IV истребил с опричниками 700 000 человек. Можно... Но справедливость требует отметить, что среди иностранцев находились вполне достойные люди, не опускавшиеся до столь низкопробной лжи.
   Гораздо печальнее то, что русские историки восприняли эти легенды и мифы о царствовании Иоанна Грозного так некритично, да и в фактической стороне вопроса не проявляли должной осторожности. Чего стоит одно заявление Карамзина о том, что во время пожара Москвы, подожженной воинами Девлет-Гирея в ходе его набега в 1571 году, «людей погибло невероятное множество, <...> около осьмисот тысяч», да еще более ста тысяч пленников хан увел с собой. Эти утверждения не выдерживают никакой критики – во всей Москве не нашлось бы и половины «сгоревших», а число пленных Девлет-Гирея вызывает ассоциации со Сталинградской операцией Великой Отечественной войны.
   Столь же сомнительно выглядят сообщения о семи женах Царя и его необузданном сладострастии, обрастающие, в зависимости от фантазии обвинителей, самыми невероятными подробностями.
   Желание показать эпоху в наиболее мрачном свете превозмогло даже доводы здравого смысла, не говоря о полном забвении той церковно-православной точки зрения, с которой лишь и можно понять в русской истории хоть что-нибудь. Стоит встать на нее, как отпадает необходимость в искусственных выводах и надуманных построениях. Не придется вслед за Карамзиным гадать: что вдруг заставило молодого добродетельного Царя стать «тираном»? Современные историки обходят этот вопрос стороной, ибо нелепость деления царской биографии на два противоположных по нравственному содержанию периода – добродетельный (до 30 лет) и «кровожадный» – очевидна, но предложить что-либо иное не могут.
   А, между тем, это так просто. Не было никаких «периодов», как не было и «тирана на троне». Был первый русский Царь – строивший, как и его многочисленные предки, Русь – Дом Пресвятой Богородицы и считавший себя в этом доме не хозяином, а первым слугой.

Митрополит Иоанн (Снычев)

О самодельных умствованиях и Царственной Истине

   Несостоятельность заявления, сделанного архиепископом Иларионом (Алфеевым), как нельзя лучше обличают приведенные ниже слова святителя Филарета Московского. Неужели уважаемый образованнейший Владыка не знаком с трудами этого великого Святого?

Единодержавие – Самодержавие Царя

Святитель Филарет Московский (Дроздов)

   Как небо безспорно лучше земли и небесное лучше земного, то так же безспорно лучшим на земле должно быть признано то, что на ней устроено по образцу небесному, как и сказано было Боговидцу Моисею: виждь, да сотвориши по образцу, показанному тебе на горе (Исх. 25, 40), то есть на высоте Боговидения.
   Согласно с сим, Бог по образу Своего Небесного единоначалия учредил на земле Царя; по образу Своего Вседержительства – устроил на земле Царя Самодержавного; по образу Своего Царства непреходящего, продолжающегося от века и до века, – поставил на земле Царя наследственного.
   Не вдадимся в область умозрений и состязаний, в которой некоторые люди, неизвестно, более ли других обладающие мудростию, но, конечно, более других доверяющие своей мудрости, работают над изобретением и постановлением лучших, по их мнению, начал для образования и преобразования человеческих обществ. Уже более полувека образованнейшая часть рода человеческого по местам, по временам, видит их преобразовательные усилия в самом действии: но еще нигде и никогда не создали они тихого и безмолвного жития, какое словом Божиим поставлено во всегда желаемый образец земного человеческого благополучия (см.: Тим. 2, 2).
   Они умеют потрясать древние здания государств, но не умеют создать ничего прочного. Внезапно по их чертежам составляются новые правительства, но так же внезапно уничтожаются. Они тяготятся отеческою и разумною властью Царя и вводят слепую и жестокую власть народной толпы и безконечные распри искателей власти. Они прельщают людей, уверяя, будто ведут их к свободе, а в самом деле влекут их от законной свободы к своеволию, чтоб потом полноправно низвергнуть их в угнетение.
   Надежнее самодельных умствований должно учиться Царственной Истине из истории народов и Царств, и особенно из преимущественно достоверной истории, как писанной не страстями человеческими, а святыми Пророками Божиими, – то есть из истории древле избранного народа Божия. Эта история показывает, что лучшее и полезнейшее для человеческих обществ обыкновенно делают не люди, а человек; не многие, а один. Так:
   – какое правительство дало еврейскому народу государственное образование и законы? – Один человек – Моисей.
   – Какое правительство распоряжалось завоеванием обетованной земли и распределением на ней племен народа еврейского? – Один Иисус Навин.
   Но как власть во времена судей была не непрерывная, а пресекающаяся со смертию каждого судии, то, по пресечении единоначалия, народ приходил в расстройство, благочестие оскудевало, распространялось идолопоклонство и повреждение нравов, затем следовали бедствия и порабощения иноплеменниками. И в объяснение таких нестроений священный бытописатель говорит, что в тыя дни не бяше царя во Израили: муж еже угодно пред очима Его, творяше (Суд. 21, 25).
   Вновь явился один, полномочный силою молитвы и дара пророческого, Самуил, – и народ огражден от врагов, безпорядки прекращены, благочестие восторжествовало.
   Потом, для непрерывного единоначалия, Бог в народе Своем поставил Царя. И такие Цари, как Давид, Иосафат, Езекия, Иосия, представляют в себе образцы того, как успешно Самодержавный Государь может и должен служить к прославлению Царя Небесного в земном Царстве человеческом и, вместе с тем, – к утверждению и охранению истинного благоденствия в народе своем.
   Скажут, что были не такие Цари и не такие последствия их владычества. Это правда; но это было тогда, когда сами Цари отступали от Бога и предавались идолопоклонству.
   И во времена новой благодати Всепромыслитель Бог благоволил призвать единого Константина и в России единого Владимира, которые апостольски просветили свои языческие Царства светом Христовой веры и тем утвердили незыблемые основания их величию.
   Благо народу и государству, в котором единым, всеобщим и вседвижущим средоточием, как солнце во вселенной, стоит Царь, свободно ограничивающий свое неограниченное Самодержавие волею Царя Небесного, мудростию, яже от Бога, а также великодушием, любовию к своему народу, желанием общего блага, вниманием к благому совету, уважением к законам предшественников и к своим собственным и в котором отношения подданных к верховной власти утверждаются не на вопросах, ежедневно возрождающихся, и не на спорах, никогда не кончаемых, но на свято хранимом Предании праотеческом, на наследственной и благоприобретенной любви к Царю и Отечеству и еще глубже – на благоговении к Царю царствующих и Господу господствующих.
   Всепромышлителю Господи! Ты дал сей дар верной Тебе России! Нам остается благоговейно хранить и деятельно возращать сей дар Твой, вседушевно благодарить за оный и молить: утверди, Боже, сие, еже соделал еси в нас (Пс. 67, 29).

   Христианское учение о Царской Власти и об обязанностях верноподданных // Мысли, извлеченные из проповедей. Издание Афонского Русского Пантелеимонова монастыря. М., 1906.