Такое мое убеждение. Причем, это утверждение вовсе не отрицает ни гениальности Лермонтова, ни его величия. Но он революционер и демоничен. И, значит, наделал своим авторитетом много вреда. Демон летает над «грешною землей». Причем «печальный», жалко его. Но почему земля грешная? Ведь как раз от демонов. А как он соблазняет ко греху? Просто чудовищно. Сопротивляясь, Тамара взывает к последнему доводу: «А наказанье, муки ада?». Демон совершенно развязно отвечает: «Ну что ж, ты будешь там со мной».
    А синдром Печорина? Сорвать едва расцветающий цветок, насладиться его ароматом и бросить в пыль. «Авось, кто-нибудь подымет».
   Совершенно искренне думаю, что тогдашние либералы, демократы поставили на Лермонтова, почуяв в нем желанного ими ниспровергателя основ. Еще бы, поэт накрикивает: «Настанет год, России черный год, когда царей корона упадет». Им ли было не знать, что Слово становиться плотью, Слово становиться действием.
    Уже два века, как мы - русские, договорились, пусть безмолвно, считать Пушкина точкой отсчета. И в философском, и в поэтическом, и в нравственном смысле. Конечно, точка отсчета - Священное Писание, но для простоты убеждения непосвященных Пушкин очень годился. Тем более, что он пришел к Священному Писанию («Владыко дней моих...»).
    Так вот, именно Пушкин, как старик Державин, заметивший его, заметил Тютчева. В «Современник» знакомый Пушкина Иван Гагаринов прислал стихи почти неизвестного молодого (рождения 1803 г.) поэта. Их прочли Вяземский и Жуковский и передали Пушкину, полагая, что он напечатает несколько из них. Пушкин - небывалый случай - напечатал двадцать пять, кроме одного, зарезанного цензурой. Пушкин был единственным, кто прозрел величие таланта Тютчева. Пушкин собирался отдать целый печатный лист следующего номера Тютчеву, а там и всю книжку журнала. Но уже чуть-чуть оставалось до января 1837-го года, и после это Россия ждала книг Тютчева почти двадцать лет.
    А эти двадцать лет: Белинский, Добролюбов, Писарев, петрашевцы, гневная муза Некрасова (которого, кстати, тоже повернули только стороной «борьбы»: «имя громкое народного заступника»), и не Тютчев уже завладел умами, а тот же Лермонтов. Не Тютчева слушали.
    Нет ни в истории, ни в литературе сослагательного наклонения, все было, как было, не так, как нам, грешным хотелось бы. Нигде в мире нет такого соединения литературы и жизни как в России, только у нас такое влияние слова на ход истории.
    И представим, пусть только для вздоха, то, что было бы, если бы стихи Тютчева, такие как: «Счастлив, кто посетил сей мир», «Но час настал, пробил... Молитесь Богу. В последний раз вы молитесь теперь» (это обращение к протестантам), «С горы скатившись, камень лег в долине...», «О чем ты воешь, ветр ночной?», «Сижу задумчив и один...», «Из чьей руки свинец смертельный...», «Олегов щит», «От жизни той, что бушевала здесь...», «Когда на то нет Божьего согласья...», «Над этой темною толпой непробужденного народа...», «Успокоение», «Два единства», «Над русской Вильной стародавней...», «Великий день Кирилловой кончины...», «Все отнял у меня казнящий Бог...», «Русская география»... и многие другие, если б Тютчев благодаря изданиям, критике и читателям сделался повсеместно известным, что б было бы? Влиял бы на умы. А влияние на умы что значит?
    Значит то, что, как минимум, революции бы не было, и к Богу Россия пришла бы гораздо раньше. А пока все еще идет.