Купол (Исповедь батюшки)
Юрий Сергеев
Мы с другом учились в Ленинградском институте. Увлеклись так чтением Блаватской, учением кришнаитов и Рерихов, что после третьего курса решили ехать на Тибет, искать легендарную Шамбалу. Готовились основательно, целый год ходили в альпинистскую секцию, накупили горного снаряжения... Скопили деньжат и рванули по транссибирской магистрали на поезде к границам Монголии, которую по слухам, можно было легко преодолеть, а там уж рукой подать до Тибета...
Денег хватило только до Красноярска... Бродили голодные по городу... Я предложил другу разгружать вагоны, чтобы заработать на дальнейший путь, но тут ему на глаза попался старинный храм с ржавым куполом.
О! - воскликнул он, - у нас же с собой альпинистская справа, давай попу покрасим купол, денег с него слупим...
- Давай, попробуем, - нерешительно согласился я.
Нашли священника, друг стал торговаться:
- Поп, а давай мы тебе купол покрасим?
- Небось, дорого сдерете?
- Сколько дашь, - вступил я в разговор.
- А если дам совсем мало, - улыбнулся он
- По совести! - обрубил торг мой напарник.
Ударили по рукам. Купили на его деньги краски и забрались на церковь.
А день был холодный, ветреный, небо затянуто тучами, зарядами налетал снежок. Под купол-то залезли, а вот как на него взобраться? Отрицательный угол, я взялся за жестяные ребра купола - они шевелятся, еще до революции последний раз его красили. Друг меня подсаживал, держась за эти ребра, я кое-как влез к кресту и закрепил за него веревку...
Стали красить... Небо разведривало все больше, полыхнуло теплое солнце... Все облака угнало за пределы горизонта, благодать такая открылась взору и душе... Красим, к вечеру - теплынь, солнце играет, ласкает нас и греет... И тут как солнечный удар снизошел на нас... Закончили, сидим на куполе и встретились взглядами... Тут у меня и вырвалось...
- Какая Шамбала?! Какая Шамбала!? Ты посмотри вокруг! Всю землю нашу с этого купола видать, всю историю великую... А мы премся в чужое...
- А ты прав - согласился друг.
- Батюшка дал нам денег ровно столько, что хватило домой до Ленинграда... Друг мой тоже окончил семинарию, служит в церкви...
Господь вразумил нас, загнал на купол, чтобы мы увидели Россию...
С печи на полати
Владимир Крупин
У нас, когда кто-то хвастался, что хочет ехать в далекие края, ему говорили: «Поедешь небось с печи на полати». Но мы, русские, по неистребимой страсти поглощать пространство, ездили во все далекие края. Вот и я, грешный, обколесил, обстучал колесами по рельсам, облетел крыльями всю планету. Все видел: и горькое, и сладкое, и красивое, и зазывающее, и аккуратное, и строгое, и экзотическое, и яркое, всего полно во всех краях. Так отчего же единственным моим желанием было и остается одно: где Господь вывел меня на Божий свет и по которой я ходил босыми ногами? Никакие знаменитые некрологи не заменят мне крохотного участка земли у нашей Троицкой церкви. Никакие мраморы, граниты не посоперничают с деревянным крестом, сделанным за полдня вятским плотником. А, может, уже и поздно мечтать о такой Божией милости. Но я молюсь! Молюсь: упокой, Господи, меня на родине, дай, Господи, смерть мирную и непостыдную и доброго ответа на Страшном Суде.
О, как отрадно будет моей душе, что оставленное ею тело будет постепенно сливаться с землей родины. Конечно, не я первый говорю, что не все ли равно, где быть похороненным, но все кажется, что душе будет легче при прохождении мытарств, когда грешное тело будет там, где вышло на краткую земную жизнь. Ведь именно здесь, в этом селе, на его улицах, в его окрестностях, в лесах, на лугах, на реке, на первой покоренной вершине, Красной горе, я начинал жить. Мы были отчаянны, и вот, я думаю: кто же, если не Господь, спасал нас? Только Он. Это только представить: Вовка Ведерников притащил несколько пачек патронов, и мы бросали их в пылающий костер и ожерельем стояли вокруг огня. Трусили, но стояли. Патроны начинали рваться. Это же Господь запрещал пулям лететь в нас, а мы-то думали, что это мы такие смелые.
А сколько раз подстерегала нас смерть на реке! По ней сплавлялось, это я потом узнал, по сто пятьдесят тысяч кубометров леса ежегодно. Представить это невозможно. Сплав был молевой, бревна плыли вольно, застревали на перекатах, заиливались, ложились на дно. Жарким летом вода скатывалась быстро, лес в верховьях застревал, и тогда, как раз напротив Красной горы, делали затор, перегораживали реку, бревна напирали, копились, кострились, как торосы, и эта запруда поднимала воду. Сам же затор тянулся на полтора-два километра. По нему ходили на ту сторону. Но наступал день, когда затор нужно было разбирать. Рубили стальные канаты - затор стоял. Тогда закладывали аммональные заряды, всех прогоняли подальше и поджигали бикфордов шнур. Взрывы были такой силы, что бревна летели, как спички из открытого коробка, если по нему снизу поддать рукой. Затор начинал подаваться и уходить. Было особой доблестью бежать по несущимся мокрым бревнам, в кипящей, коричневой от сосновой коры воде наперегонки на тот берег. И обратно. Что нас уберегало? Босые, плохо одетые, худые, но веселые и счастливые. А с каких деревьев мы пикировали, с каких высоченных обрывов кидались зимой на лыжах! А еще мы мечтали о дальних странах. Мы же знали, что они есть, что есть города, железные дороги, большие самолеты, моря и океаны. Мы жадно читали книги. Слава Тебе, Господи, телевидения не было в нашем селе, это значит, что мы вырастали без его хамского вмешательства в наше сознание. А книги были хорошими - вот главное. Не было, к нашей печали, религиозной литературы, но уверен, что ее заменяла молитва за нас наших, еще до революции выросших, дедушек и бабушек.
После ночной службы у Гроба Господня я вышел из храма и шел по Скорбному пути. Не было никого, Иерусалим спал. От моей рубашки еще пахло сладким ладанным дымом, на душе было спокойно. Вот, думал я, свершилось главное событие моей жизни - я причастился у Гроба Господня. Что бы теперь ни было, это причастие со мною. Так думал я, что прожил главный день жизни. Но еще прошло время, и я прочел у Отцов Церкви, что главный день земной жизни человека - это день его земной смерти, окончание земного сна, переход в жизнь вечную. То есть он у всех у нас еще впереди.
А пока - вечерний свет. Вечеров каждого дня бывает в жизни очень много, тысячи, а вечер жизни один. Помню, набегавшись, наигравшись досыта, даже измучившись в беготне, мы садились на Красной горе и говорили. Не хотелось расходиться. Солнце уходило в темные заречные леса, становилось тихо и прохладно. Потом я прочел об этих минутах, что чуткие души слышат, как плачет умирающий день.
Конечно, я буду плакать перед смертью: я так много свершил плохого, так многих обидел, столько принес родным и близким огорчений, что буду просить всех о прощении. А главное - Господа. Это Его я обижал, Его распинал своими грехами. Но то, что человек приходит ко Христу, - это главное дело жизни. Отсюда и смысл ее - спасение души. Только бы при последнем издыхании причаститься Святых Тайн Христовых, только бы успеть, как разбойнику, сказать: «Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем».
И о всех, кого некому помянути...
Владимир Крупин
От того, может быть, так тянет к себе кладбище, что оно означает, для кого ближайшее, для кого отдаленное, но для всех неминуемое будущее. Ходишь по дорожкам, вроде как выбираешь себе место. Тихо, спокойно и на тесном городском, и, конечно, на просторном сельском. Кресты, памятники, оградки. Засохшие живые цветы и выцветшие искусственные.
Особенно хорошо на кладбищах поздней осенью. Выпало немного снега, он лежит светлыми пятнами между могил. И всюду золотая пестрота умирающих листьев.
Но ни мрамор памятников, ни громкие фамилии лежащих под ними так не останавливают и так не волнуют меня как безымянные холмики чьих-то могил. Кто там в земле? Кто-то же плакал здесь, кто-то же приходил сажать безсмертники, поливать цветы. И почему больше не приходят? Где они? Умерли и сами? Уехали? А, может, просто так задавлены бытом, жизнью, что и умирать не думают и сюда не ходят.
В Димитриевскую родительскую субботу отец Александр служил поминальный молебен. Я ему помогал. Перед началом написал большущий список имен своих родных и близких, уже ушедших в глубины земли. Но у самого батюшки списки поминаемых были вообще огромными, целые тетрадки имен усопших, убиенных, за Царя и Веру, за страну нашу Российскую пострадавших. Батюшка читал и читал. Молящиеся все передавали и передавали ему через меня листочки-памятки. Торопливо взглядывал я на них: там значились имена воинов, младенцев, даже и безымянных младенцев, погибших до рождения и безчисленные ряды имен, имен, имен... . Иногда грамотно: Иоанна, Симеона, Евфимия, Иакова, а иногда просто: Фисы, Пани, Саши... Батюшка читал и читал. Вспомнил я иностранца стоявшего со мною однажды на субботнем Богослужении. Сказал он: «У нас все службы не более двадцати минут».
А тут только зачитывание поминаемых имен заняло более получаса.
Так вот, зачем я все это вспомнил? Именно - из-за одних слов батюшки. Заканчивая поминовение, он, принимая в руки кадило и вознося его молитвенный дым, возгласил: - Молимся Тебе, Господи, и о всех православных, кого некому помянути.
И вот это «некому помянути» довело до слез.
Но как же некому? А мы? Мы, предстоящие престолу, в купели крестившиеся, как и те, безымянные для нас, но Господу ведомые? Мы же повторяем слова: «Имена же их Ты, Господи, веси». Мы же с ними встретимся, мы же увидимся.
Будем поминать всех от века почивших. Как знать, может, и наши могилки травой зарастут. Вдруг да и нас будет некому помянути.