Таинственный огонек
Тихо, при свете свечи сидели двое. Маленький поднял свои большие голубые глаза на Большого.
– Дедушка, а почему у свечи такой непостоянный огонек? То вправо колыхнётся, то влево, то к небу тянется, а то кажется, вот-вот погаснет?
– Огонь, внучек, это, как душа, – дедушка слегка прикрыл свои большие голубые глаза, помолчал с минутку. – Душа – это огонь, она может гореть слабо-слабо, еле видно, но, если подбросить дров, может так разгореться, что ничем не погасишь.
Внучок задумался.
– Не понимаю, как можно в душу дрова бросить? Какие дрова? Деревянные?
– А дрова могут быть разные, и огонь получается разный. Помнишь, мы видели, как дом на краю деревни горел? Вот, был дом, и нет его. Все сгорело дотла, осталось одно пепелище. Так и с душой может быть. Попадут дрова-страсти в душу твою и сгорит она дотла. Ты спросишь, какие такие страсти? – Зависть, жадность, гордость. Много их, всех не перечесть. Сожгут тебя, друг мой, пуще любого огня.
Дедушка сокрушенно покачал головой.
– А бывают дрова-добродетели. То есть, добро делающие. Загорится душа добрым пламенем, осветит всё вокруг и будет, как маяк во тьме, людям дорогу к Богу указывать. Как мотыльки полетят на свет этой души люди, и станет им светло и тепло рядом с ней, а от этого огонёк ещё больше разгорится, и назовут его светочем во мгле, звездой на ночном небе. Вот так.
Маленький подул на свечу. Пламя поколебалось и чуть было не погасло, но слабый огонёк выстоял и разгорелся ещё ярче.
– А бывает и так, – продолжил дедушка. – Горит душа ярким пламенем, но налетят злые силы и смутят душу. Поколеблют свет её, желая погасить. И погаснет, сойдет огонек на нет. Только вспомнит тут душа о Боге и потянется к Нему, наполнится силой небесной, напитается благодатью и станет ещё ярче – и никаким силам темным уже не одолеть света её, тянущегося к Горнему.
Долго ещё сидели Большой и Маленький за столом при свете горящей свечи, изредка встречались их большие голубые глаза. Им не хотелось больше говорить. Просто молча смотрели они на таинственный огонёк, содержащий в себе великую мудрость.
Наталья Лаптева
Полковрижки
Вдали от шумной Москвы мир показался сказочным: воздух, зелень, чистое синее небо и заливающее все вокруг солнце. Родина! Закружилась голова, я приостановился и огляделся вокруг. Уже за поворотом махнул пыльным рукавом доставивший меня поезд.
Неподалеку сгорбленный старичок продавал небогатые дары своего огорода.
– Почем, дедушка? – захотелось завести разговор.
Старик поднял на меня морщинистое лицо. Добрые голубые глаза засветились тихой лаской. Не сама ли измученная, уставшая Россия смотрела на меня испытующе?
– Да что там, сынок, сколько дашь. Старик как-то прибауткой ругнулся.
Я невольно нахмурился, но он понял:
– Прости, нечаянно, плохая привычка, понимаю, да вот…. Он еще раз пристально посмотрел на меня, как бы раздумывая, и добавил:
– А я Ангела видел!
– Как? – оживился я.
– А ты не торопишься?
– Нет, дедушка, расскажи.
– Ну, слушай. – Мы присели на лежавшее рядом бревнышко. – Малой я еще тогда был. Война. Голод выдался страшный. Все, что в огороде вырастет, сдавать приходилось. А сами-то уж, что придется ели. Ребятишек у всех много было, а чем кормить-то? Вот и пухли от голода, умирали. – Старичок помолчал. – Помню, мамка моя из лебеды и картошки мороженой коврижку испекла. Я утром глаза открыл, – пахнет! А она, моя милая, на работу убегает и говорит: «Там, Гришатка, коврижка в печи, но ты сейчас не ешь, потерпи до обеда, а то к вечеру-то вряд ли что найду».
Встал я, походил, а самого так к печке и тянет. Нет, думаю, мамку не ослушаюсь, делами заняться надо, а уж потом, – как наемся!
Помастерил что-то. Солнышко на дворе ясное, весеннее. Сел у оконца, греюсь. Вспомнил, как ездил осенью с дядей Иваном, молоко возил. Он меня вроде как в помощники взял. Есть тогда тоже хотелось, да, вроде, забылся, слушаю рассказы его добрые. А он вдруг в лесу подводу остановил и говорит мне: «Открывай, Гриша, флягу, пей, сколько хочешь молока». Да что ты, дядь Вань, неудобно, а он свое: «Пей!» Ну, я отпил немного, молоко вкусное, сладкое даже, но больше не могу – стыдно. Спасибо, говорю, напился. В солому укутался и уснул. Так всю дорогу и проспал – помощник. Проснулся, к дому подъезжаем, а дядя Ваня радостный такой: «Ничего, – говорит, – малой, продержимся!»
Эх, хорошо бы сейчас молочка с коврижкой. Смотрю, а ко мне Илюшка бежит. Обрадовался я. Хороший друг он мой был, добрый, а жилось ему еще тяжелее. Ну, тут уж я коврижку достал, на, говорю, дружок мой дорогой, возьми половину, и я с тобой поем. Пока ели, я ему про молоко рассказал. А он мне говорит: «Ты, Гриша, зачем же рассказываешь, дядю Ваню ведь за это посадить могут. Ну, я только тебе, как другу, больше никому не скажу». На том и порешили. Да. Вкусная была коврижка. Вот только Илюша мой все ж не перенес голод, через несколько дней не стало его – умер, родимый. Уж как я плакал, жалел его. А потом и сам занемог.
Картошку мы сажали, так себе, орешки, но землю вскопать надо было, авось, что и вырастет. Ну, вот и я помогал, да так в грядку-то и упал, силы покинули. Очнулся в постели. Слышу, мамка с соседкой разговаривают. Тетя Дуся и говорит: «Ну, Настя, держись, видно твоего Гришатку схороним скоро». А мама ей отвечает: «Что ж делать, Бог дал – Бог взял, на все Его воля». Она у меня крепко верующая была, Царство ей Небесное! А я о смерти-то слышу, да не боюсь, спокойно мне как-то.
Вдруг, смотрю, дверь приоткрылась, и Илюша мой заглядывает, нарядный такой, чистенький. А я ему так радостно говорю: «Ой, Илюшенька, я с тобой скоро буду, и я умираю». А он мне: «Нет, ты не умрешь. Выходи сейчас потихоньку на улицу и травки поешь».
И ушел, а я, ползком почти, за ним. Травку нашел – молодая, зеленая, ем ее, а сам чувствую: рядом кто-то стоит, как охраняет меня, поддерживает. Думаю, брат что ли Илюшин. Все посмотреть на него хочу, а он отворачивается, рукавом прикрывается.
Вроде как изловчился я, глянул, и не брат это вовсе, а юноша, такой красивый, свет от лица его необыкновенный – Ангел! Замер я, а Он посмотрел на меня так ласково: «Наелся? – говорит, – нам Илюша рассказал, как ты ему половину коврижки отдал, когда сам был голодный. Любит он тебя. Живи и Бога благодари». И пропал, Ангел-то. А я выздоровел. Сколько раз потом Илюша мой, или Ангел тот светлый, от беды меня отводил. Всего повидал, а вот живу пока, грешный.
У старика заблестели слезы: «Спасибо тебе, сынок». Он еще раз как-то тихо посмотрел на меня и побрел своею дорогой.
Мне было жаль расставаться. Хотелось догнать, сказать что-то в утешение, помочь, но я будто прирос к земле, да и язык не слушался. Только одна мысль «кричала» во мне: «Сколько же вы вынесли на своих плечах! Простите нас, родимые. Прости нас, Господи, суетливых и равнодушных. Спаси стариков наших русских, спаси Россию многострадальную».
Мария Шеина