Три друга
Их было трое друзей, их звали три друга - буран, метель и вьюга. Федя, Миша Пахомов и Петя Котофеев. Миша был старший сын тети Шуры Пахомовой, рос без отца, возился с младшими сестрами, а отец Пети Котофеева держал лавку с товарами. Петя отца боялся, а Мишу пороть было некому, вольный казак. Убежит из дома,скачет на палочке, зовет на Вятку купаться:
- Айда, Федька!
А Феде некогда - березовые короткие тюлечки, еще отцом напиленные, на мелкие полешки колет. Это для печки, игрушки обжигать.
Скачет Миша Пахомов дальше, приворачивает к лавке:- Айда, Котофеич!
И Петю не отпускают - велено в лавке сидеть, народ дожидать. Придет если кто - бежит за отцом. Отец с матерью на заднем дворе ящики ворочают.
Скачет Миша дальше, нахлестывает себя прутиком, кричит, подражая взрослым ямщикам: Но, леший, заснули!
Проскачет сквозь кусты ивняка, по лопухам, по песку, врежется в теплый заливчик, мальков распугает. Станет их подстерегать и ладошками на берег выплескивает. Выплеснет, посмотрит, как малек на мокром песке трепещет, отпустит обратно. Тут гудок - по Вятке колесный пароход «Дедушка» шлепает и дымит. На том, высоком, берегу в городе купола церквей золотятся. Вот в какой-то церкви зазвонили. Может, кого отпевали, а может, крестили, а может, венчали. Миша в колокольном звоне не разбирается. Скинет одежонку, залезет в воду и... вылезет. Вроде и вода теплая, и солнце светит, да все не в радость, тоскливо одному! Вот были бы Федька и Петя!
И какой же тогда Миша друг, если товарищей не выручит? Скачет Миша на своем коне в слободу:
- Давай, Федь, помогу!
А вдвоем работа вчетверо быстрее идет. Поколют, сложат в поленницу. Федя у матери отпрашивается. Она ему сто раз накажет всего остерегаться, выше груди в воду не заходить, одному в воду не лезть, в воде не играть, не заплывать, на волне от парохода не качаться, на солнце чтоб не напекло...
- Знаю, знаю! - сердится Федя.
- Хоть и знаешь, а не вредно еще послушать! Не вздумайте там костер жечь, да чтоб на лодке не кататься! И чтоб недолго!
- Чего она прямо как с маленьким, - говорит Федя, когда они идут к Пете Котофееву.
- Нет, у тебя мать хорошая, - отвечает на это Миша. - Она грозит, что выпорет, а не тронет, а моя ни с того ни с сего как наподдаст! Да я не сержусь, отца нет, надо кому-то воспитывать. Да она и не больно. Сестренок бы не лупила, а я же парень!
Петю из лавки отпускают быстро. Отец Пети, Петр Карпыч, дает им по прянику и по конфете. Конфеты они съедают на ходу, а пряники такие красивые, что они решают совсем их не есть. Потом спорят о том, кто дольше сохранит свой пряник, потом, накупавшись, макают пряники в воду и едят на спор, кто быстрее съест.
И снова хлопаются в воду, гоняются друг за другом, выскакивают, складывают пальцы рук на груди и ложатся на песок. Потом встают и сравнивают, у кого отпечаток птицы получился лучше. Потом по очереди зарывают друг друга в песок.
Гудит гудок. Это снизу, с Камы, идет пароход «Внук». Волны, как детская колыбель, качают трех друзей. Эх, река, река! Что ж ты не всегда такая? Что ж ты холодеешь к осени, что ж ты покрываешься льдом зимой?
Гипсовая барыня
Они бежали с реки и увидели около лавки Котофеевых несколько подвод.
- Товары пришли! - закричал Петя. - Айда поможем, отец усердие отблагодарит, еще по прянику даст.
Отец Пети был в белом запыленном фартуке. Ребятам обрадовался :
- А, друзья-приятели, фирма «Дети и сыновья» - навались! Дружно - не грузно!
Вместе со взрослыми ребята стали носить мешки. Но это была не мука, хотя походила на грязную муку. А что?
- Это гипс! - объявил Петр Карпыч. - Большое дело затеваю.
Возчики уехали. Лавочник открыл самый большой привезенный ящик. Там в мешковине и хлопчатой бумаге была... статуя. Поставили на стол - выше самовара. Изображена женщина - лицо склоненное, на голове раскрашенная шаль. Из-под платья высунулась голая нога с красными ногтями.
- Аллегория «Печаль», - объявил лавочник.
И достал другую фигуру. Тоже женщина. Но сидит. Облокотилась на стол, на столе ваза. Глаза закатила. Но не босиком. В туфлях.
- Аллегория «Ожидание», - прочел подпись Котофеев-старший. - Федор, скажи матери: Котофеев производство искусства налаживает и ее в пай зовет. Мы будем статуи формировать, она красить. Верное дело! Чего она со своей глиной, одно только, что грыжу наживет да ревматизм по всем суставам! А тут, сами видите, хозяйство галантерейное.
Он стал добывать из ящика и показывать все новые формы и рисунки гипсовых изделий, все больше аллегории: «Нега», «Купальщица», «Верность», «Кармен». Были и мужские фигуры, но мало.
- Ну-к, Федор, слетай за мамкой! Не за сто верст, чай!
Мама Феди месила глину. На лбу выступил пот, глаза усталые. «И в самом деле, - подумал Федя, - ну ее, глину, тягость такую! Вон гипс, хоть бы что - целый мешок тащишь, а наложи в него столько глины - надсадишься!»
Федя сказал о приглашении лавочника. Пока мама мыла красные руки, умывалась, повязывалась другим платком, рассказывал о гипсе.
- Слышала я об этом, слышала, - сказала мама. - Ох, боюсь я, сын, как бы это не смерть наша пришла. Тут хоть какая-то копейка от игрушек, а перестанут их покупать - и по миру пойдем. Да если еще отец без заработка вернется!
- К самовару, к самовару, дорогие гости! Давай, давай, боярыня Шумихина! - встретил их лавочник.
- Нет, нет, Петр Карпыч, не уговаривайте, только что из-за стола.
Федя чуть не вскрикнул: «Какой из-за стола, ты же глину месила», - но прикусил язык.
Мама все внимательно осмотрела, похвалила образцы новомодных фигур, но на предложение войти в долю ничего не ответила.
- Я, Надежда, изо всех мастериц к тебе прибегаю, потому как по цвету ты наипервейшая.
У жены моей, прямо скажу, руки не оттуда растут, а против твоей раскраски, я так полагаю, и Айвазовскому не устоять. И тебе на глине нельзя застревать, и в журнале «Нива» пишут о прогрессе. Не все Матушке-России быть лапотной да глиняной, постоим против ихнего бахвальства. Перед французами не сробеем!
На дорогу Петр Карпыч насовал Феде полные руки пряников и орехов в глянцевом твердом сиропе.
Дома мама повязала рабочий платок, отщипнула кусок глины и быстро слепила голубка, которого видела в доме Котофеева.
- Вот, сынок, только это мне и понравилось, только это и поглянулось. А на остальное глаза бы не глядели.
- Почему? Ведь красиво! Там тоже есть барышни. У тебя они наряднее, но у Котофеева они больше, значит, и денег дадут больше!
- Это ведь их раз-два наформовать да накрасить, и будут у всех одинаковые. Да даже котов тетя Шура Пахомова, котов и то разных лепит. Она-то к Котофееву первая прибежит. Да я и не осуждаю, с такой ее оравой, без мужа, и не на то согласишься.
- Мам, а мам, - спросил Федя, - а почему ты сказала, что ты только что из-за стола, ведь ты неправду сказала, а меня учишь правду говорить?! Я тоже врать начну. Ведь ты не была за столом.
- Неохота, сынок, угощение принимать, когда оно с корыстью. А ты ежиков кормил? А Мурку?
Половодье
На всех избах Дымково снаружи и внутри были отметины - до какой высоты заливало водой. Говорили, что бывали годы, когда половодьем снимало крыши, но за Федину жизнь выше подоконников вода не поднималась.
Готовились к половодью заранее. Выгребали из подполья картошку. Это было долго и тяжело. Вытаскивали овощи: свеклу, морковь, репу, редьку, брюкву. Это было легче и веселей. Ребятишки вдоволь ели и репы, и моркови. Поднимали наверх кадушки с засоленными огурцами и грибами, моченой брусникой. Осторожно передавали из рук в руки горшки и корчаги с вареньями и другими припасами. Выкапывали из сухого песка связки хрена. Выкатывали початый бочонок с медом. Заставляли в два-три ряда всю печку, полати, подлавку - чердак. Комод, если б был отец, тоже б подняли повыше, а без отца промучались полдня, но только и сумели нагромоздить на высокие чурбаки. В комоде хранились мамины и бабушкины работы, от того и был комод будто из тяжелой глины.
Со двора вытащили козлы, на них поставили сундук. Кровать разобрали и перенесли на сеновал. Там и спали. Холодно, а интересно.
Весь свой инструмент, краски мама никому не доверяла в руки. А в этот год поручила Феде все это поднять от воды повыше. Он собрал кисти, связал в пучок, в отдельные тряпочки упаковал краски, мел, рыбий клей, старательно перенес листочки с рисунками узоров и цветов. Также позаботился и о палочках со смешными названиями: глазничка, пятнушечка, узорочка, протыкалка. Самым тяжелым было перетащить доску, толстую и широкую. От долгих лет работы на ней, от мытья и скобления доска затвердела, с краев потрескалась, и отец грозился ее сжечь, заменить другой. Но мама отвечала, что к доске привыкла, а, кроме того, на доске ножиком она отмечала крохотными зарубками каждую новую игрушку. От таких зарубок доска стала щербатенькой.
И вот - нахлынуло. Проснулись утром - под окнами вода. Лодки, перевернутые на киль и привязанные, покачиваются у ворот. Посреди улицы плавают поленья, кто-то не успел или поленился их закрепить.
Половодье было в радость ребятишкам, в диковинку приезжим. По улицам плавали на лодках. Деревянные тротуары всплывали. Были они в Дымкове в три настила и выдерживали пешеходов, если они шли не все сразу, а по одному. Из города любили во время разлива приезжать в слободу. Катались, нанимая гребцов. Федя слышал, как гимназист в куртке со сверкающими пуговицами громко говорил:
- Господа, честная компания! Вы зрите окрест вятскую Венецию. Простим ей, господа, что она обошлась без Дворца дожей, треченто и кватроченто. Навались, гондольеры! Молодой человек, - крикнул он Феде, - где тут оживленный торг свистульками? Ты абориген?
Федя застеснялся сказать, что они делают игрушки.
- Их же на базар возят, на ярмарку.
- Ценное известие, - ответил гимназист, и лодка уплыла меж домов.
А мама потом поругала Федю, чего было стесняться, могли б и на месте продать, все, глядишь, было б на мелкие расходы и в город не всю тяжесть тащить.