Все называется: весна. Все величается: Победа!

Татьяна Михайловна Глушкова – поэт милостью Божией – умерла в 2001 г. на Светлой Пасхальной седмице.     Известно, что у Господа свои сроки и свои пределы; только вот смерть всегда бывает неожиданной, моментально отзываясь в сердце щемящей болью и недоумением. Не одно доброе сердце защемило от скорой потери и тогда, но вольно или невольно возникла мысль о том, что подняться в горние высоты при открытых Царских вратах, – еще заслужить надо.

    Она долго и мучительно болела, однако в немощи своей не была человеком подавленным и вычеркнутым из жизни. Именно в годы последнего десятилетия, совпавшие с трагическим периодом в нашей стране, Татьяна Глушкова показала, до каких высот в чувстве любви и преданности к Отчизне человек способен подняться. Порой казалось, что больна не простая русская женщина, а сама Родина-мать страдает от боли и физических мук… И совсем неслучайно в апреле 1992 г. появляется кричащее от боли стихотворение «Час Беловежья»:

Когда не стало Родины моей,
в ворота ада я тогда стучала:
возьми меня!.. А только бы
восстала
страна моя из немощи своей.

В самые последние дни телесного пребывания поэтессы на земле вышла книга ее стихов «Возвращение к Некрасову», мистически связанная со сборником поэта «Последние песни». И, словно повторяя судьбу русского поэта ХIХ в., она пишет в одном из стихотворений цикла:

Не бойся вьюги навесной,
снегов пуховых груза:
я схороню тебя весной, –
ему сулила Муза.

    И так же, весной, покинула земные пределы и ее собственная Муза.
    Чистым, светлым днем Татьяну Михайловну хоронили на кладбище в Переделкино. Светило в широком небе лучистое солнце. Пел-журчал в подножии горушки ключ-родник. Тихими волнами на низкие берега набегали воды Сетунь-реки. И путалась в зеленеющей дымке крон высоких деревьев звонкая птичья разноголосица. Оживающая во всей полноте и набирающая скорую силу природа открыто радовалась Воскресению Христову.
    В эти святые дни, когда над православным миром повсюду звучит торжественное и ликующее: Смертию смерть поправ! – вот уже более полувека пасхальная радость промыслительно перетекает в победную – 9 мая празднуется День Победы в Великой Отечественной войне.
    Этот день и в ее жизни был особо чтимым: маленьким ребенком пережив в Киеве немецкую оккупацию, она его искренне и преданно почитала Святым.
В публикуемой ниже подборке произведений Татьяны Глушковой тема оккупации и Победы – главная. И если первая часть – это память детства, то вторая – вновь скорбные ощущения вражеской оккупации, «когда не стало Родины моей» и вера в грядущую Победу, ибо по-другому просто не может быть, потому как «все называется Россия».

Анна Козырева

Татьяна Глушкова

(22 декабря 1939 г. – 22 апреля 2001 г.)

I. На Украине

     1942 год

Детство в траве… Лопушиной свирели
теплый, удушливый зов.
Прядают в сини макушками ели
меж кучевых облаков.

Детство – во сне. От апреля до мая –
Вечность по имени миг.
Это – не я, это вышел из рая
мой темноглазый двойник.

Что он таит? Отчего разговора,
плача хотя б не начнет?..
Разве не к спеху? так ли – не скоро
наш одинокий черед?

Детство – в плену. Запорошился ельник,
тропки в клубочек завьет…
лишь на околице воин-бездельник
тычет ружьем в небосвод.

1977

     * * *

Все называется: война.
Все называется: «под немцем».
Под ним – и осень, и весна,
и две зимы, и та сосна,
и этот луг, и страх под сердцем,
и с петухами полотенце,
и горсть горящего зерна,
и в речке полная луна,
и соловьиное коленце,
и говорят: куда подеться? –
повсюду – о н, везде – о н а!

Все называется: Украйна…
Как будто кража или айна,
И край, и краткая межа,
краюха… Шепчешь, не дыша…

Все называется: весна.
Все величается: победа, –
и пчелы золотого лета
Летят, не гаснут дотемна.
Все называется: беда.
Все именуется: разруха.
Поруха, засуха, присуха
беды!.. И эта свежесть духа.
И смерть. И сердца простота.

Все вспоминается: весна…
Все называется Россией,
куда тропою густо-синей,
дичась и отряхая иней,
дойду когда-нибудь одна…

 

ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Из книги «После Победы»
(Летопись давнего детства)

    День Победы помню как день золотой.
    Я его помню в цвете, в запахе, в свете – а не в звуках, словах и других, посерьезнее, впечатлениях.
    Очень солнечный, очень теплый, блаженно-весенний день.
    Мы пошли почему-то не на Крещатик, а в Ботанический сад. Старый Ботанический сад – с белоколонным входом против Владимирского собора.
Почему-то?..
    Но так удивятся лишь те, кто не жил тогда в Киеве.
    А пошли мы не на Крещатик – главную, славную улицу – потому что на Крещатик нельзя было пойти. Он лежал ведь тогда еще в непроходимых руинах (встречно друг другу обрушенные дома), и долго еще будут его расчищать для ходьбы. Эту артерию в сторону Киевской Руси… Этот путь к Днепру. И к чугунному великану Владимиру-Крестителю на горе. И к Аскольдовой могиле…
    Мы пошли в Ботанический сад, и там сочная зеленая трава была золотой от сияющих, росистых еще одуванчиков. Меня ослепили тогда одуванчики, и день так и остался навеки зеленым и золотым.
    Было много людей. И у входа лотошница продавала мороженое. Поршнем выталкивала из жестяного цилиндрика белые узкие столбики с круглыми вафельками, как пятачки, по торцам. Я смотрела, как ловко выскакивают эти снежные столбики и как трудно, наверно, потом удержать их в растопыренных пальцах.
И еще – на мне было новое платье. Белое, в тонкую голубую полоску. Накрахмаленный ситец. Что-то вроде рубашечной ткани… Это платье я после ни разу не помню на себе, а забыть не могу. Ощущение той чистоты, что нарядней любого богатства.
    Не испачкать его одуванчиками.
    Потому что на мне золотой одуванчиковый венок.
    Не испачкать липучей пыльцой такое чудесное платье. И пальцами, позеленевшими от сочных, мягких стеблей. Я рвала и рвала одуванчики вместе с другими детьми, не боясь потеряться в людном саду, озаренном золотыми полянками горько-медовых цветков.
    Вот и весь День Победы…
    Ну, наверное, наверное, конечно, гремела музыка. Но не помню ее. Помню только пронизывающий, купающий нас солнечный свет. Он струился – как будто беззвучно – и от золотых кренделей меж стволами могучих деревьев. Это – трубы, военные трубы, ими увешана главная группа военных… Но не помню музыки их.
    Помню зелень травы, одуванчики, платье и какой-то волнующий, но как будто негромкий, радостный шум толпы. Не толпящейся, хоть большой.
    Верно, были тогда-то мы все не в толпе. Просто были мы вместе.
    Почему-то все лучшие дни вспоминаются мне беззвучными. Разве что тихий, отдаленный какой-то гомон, прибой… Такая ли сосредоточенность на чем-то в себе в эти лучшие дни? И рай – представляется тихим. Там не надобно слов. Все понятно без звуков и слов.

Свете тихий… Вот – День Победы.
Всю смерть поправ!..

II.

Как лакома ты, Родина моя,
Врагу – и как ему ты ненавистна…
А я шепчу: красавица! Отчизна!
Что без тебя могла бы значить я?
Что без тебя и слава, и любовь,
сама душа – как храмина пустая?..
И я шепчу себе: не прекословь, –
как святцы, дни скорбей твоих листая.

Твоих соблазнов лютая тщета…
Твой путь окольный до приветной близи…
По чину нам – архангельские выси.
По чину высям лестница крута.

Там, у латинян, глянь, вознесены
на кровли храмов адские химеры…
А мы, бродяги православной веры,
лежим во прахе, ежели грешны.

И смирный нрав народа моего –
не пред тобою, власть меча и злата.
Не радуйтесь: мол, русская расплата…
Всемирное в ней тлеет торжество.

Вот так, бывает, зябкое зерно
скорбит в грязи… Поют ему метели.
А поглядишь в конце Святой недели –
все поле осторожно зелено!

И жаворонок солнечный висит.
А к Троице уже и колосится
та гиблая, обильная пшеница.
И в Духов день горит – не догорит закат…

И вновь шиповник на меже
нектаром полнит розовые чаши.
Всю смерть поправ!.. – в ответ на песни ваши
твержу о прахе, чести, мятеже…

11 февраля 1994

 

К 9 Мая 1995 года

Нет, то случится вовсе не со мной,
не на моей закатной, долгой жизни:
я не пригублю на глумливой тризне
воды – уж мертвой, не живой,

той, что хребет народа не срастит,
не оживит его безсильной плоти…
Я этот день отдам моей работе:
в ней кровь и пот по-старому блестит.

Я не пойду к поруганной горе –
Поклонной, не – коленопреклоненной,
всемирною армадою племенной
в дни, коих нет черней в календаре.

Парад Позора! Не моим глазам
глядеть, не моему склоняться слуху,
внимая, как Великую Разруху
кимвалы славят и пирует срам.

Я прокляну тебя, тевтонский меч,
замоскворецким языком просвирен.
Мой скорбный дух не сломлен и не смирен,
пусть даже голова скатилась с плеч.

Лежит в бурьяне, смотрит в небеса
и, улыбаясь, видит: краснозвездны,
текут полки – задумчивы и грозны…
Леса штыков, безкрайние леса!

Чеканит шаг в сквозной голубизне
морская, в гордом трауре, пехота.
И к Порт-Артуру флагманы Балтфлота
идут – зане вся Родина в огне.

Все воды, все поля, все рубежи…
И было так почти четыре лета.
Но в августе опять шептать: «Победа!» –
сплетать венок из васильков и ржи.

И бредить этим розовым Кремлем,
над коим «Славься!..» взмоет спозаранку,
пока мой дед охриплую тальянку
приладит петь и плакать за селом.

Пока на луг в лазоревых цветах
бегут сиротством вспоенные дети…
Пчелой, сиренью влажной на рассвете
булыжник Красной площади пропах.

И снова лучшей музыкой звучит
«тридцатьчетверок» гусеничный рокот…
Но это – там, горе, орлиный клекот
и шелк знамен, тяжелый шелк гремит!

Под тяжестью крылатою «катюш»
уже прогнулась чаша небосвода…
О Боже, сколько ж русского народа,
славянских душ, преосененных душ!

Не успевали ангелы летать,
перенося их, горьких, с поля брани
на небо, позлащенное заране,
чтоб Землю Свято-Русскую принять.

5 апреля 1995

* * *

Г. К.

Просохнет кровь. Отступят злые беды.
Как лес, взлетят фанфары, золотясь.
По Лучшей Площади пройдет Парад Победы
как в прежний раз. Как в незабвенный раз.

То будет день пасхальный, Красной Горки
иль Троицы… Поутру… По весне…
Как маршал Жуков, сам Святой Георгий
проскачет на танцующем коне.

И у Кремля заплещутся сирени,
смывая прах поверженных знамен.
А мы, – не плачь, – мы будем только тени,
из Смутных залетевшие времен…

23 ноября 1993