Своего деда Николу Црквеняша, отца моей покойной матери Борки, я помню хорошо. Я родился в Сараеве в 1947 году. Дедушка вместе с бабушкой Марой всегда и во всем были мне духовной опорой и поддержкой. Мой дед был монархистом. Он верил только в Бога и Короля. Все прочее для него было ложью.
    Но жизнь не была бы жизнью, если б не показала и другую свою сторону. Моему деду достался зять коммунист. Когда мой отец Илия вместе со своими товарищами-партизанами покорил Сараево, он покорил и сердце моей матери и женился на ней. Не знаю, понравилось ли это тогда дедушке. Однако я помню, что он всегда уважал моего отца.
    Когда в 1941 году началась война, моему отцу было всего 15 лет. Он работал в поле и был послушным сыном второй моей бабушки, Марты из села Пелагичева, где он и родился. Дедушку Васо усташи убили в самом начале войны, так что я его никогда и не видел. Но от бабушки Марты я слышал о нем только самое хорошее.
    В Пелагичеве она была известна как повивальная бабка. Докторов тогда не было, а до Брчко - хотя расстояние вроде было и невелико - добираться на телеге приходилось целую вечность. И вот Господь наделил ее таким даром, что она стала в селе просто незаменимой. На ее памяти не умерло ни одно дитя у женщин, у которых она принимала роды, а прожила она больше 80 лет. Под старость бабушка была уже полностью неподвижна, и моя мама Бора ухаживала за ней, как за ребенком, в Градачце, куда папа перевез семью из Сараева.
    Так вот, когда в 41-ом началась война, мой отец Илия работал в поле. Тут нагрянули партизаны во главе со Стево Живковичем, старым коммунистом, известным в наших краях. «Илия, сейчас не время пахать, - сказал Стево, - время воевать, бороться за свободу против оккупантов». Отец мой послушался его, бросил плуг и ушел с партизанами.
    Всего днем позже в селе объявился четнический воевода поп Савва с Требавы. Я часто подначивал отца, говоря, что ему стоило бы походить за плугом лишний денек, чтобы уйти в четники. Отец мой был храбрым воином и добрым человеком. Во время войны он был награжден Орденом мужества. Несколько раз свои же бросали его, выходя из окружения, но он каждый раз чудом избегал немецкой облавы. Потом, объявившись в отряде, он прямо говорил и командиру, и, особенно, комиссару, что он о них думает. Отец хорошо знал и Пашагу Манджича, и Цвиетина Миятовича. Позднее, когда я уже окончил педагогическое училище, он мне говорил, что о Пашаге Манджиче и сказать-то нечего. Он никогда не гордился «своей революцией». Великий идеалист, в революции он быстро и полностью разочаровался, хотя поначалу, наверное, верил, что все будут «равны» и всегда будут есть из одного котла. Когда впоследствии он понял, что это не так, то вышел из партии, отказался от всех чинов и наград и полностью посвятил себя мирной жизни... Когда он умер в Панчеве, как беженец, пенсия его составляла всего 20 старых динаров. Столько начислила ему, как «четнику», независимая Босния и Герцеговина Алии Изетбеговича.
    Однажды отцу довелось беседовать с Тито. Когда после войны он работал в одном сельскохозяйственном кооперативе, мусульмане подложили ему свинью, так что на него посыпались все шишки.
    Отец знал, чьих рук это дело, и, не говоря ни слова, отправился в Белград как был - в высоких резиновых сапогах и дождевике. Как он нашел туда дорогу, и для меня, и для всей нашей семьи остается загадкой. Не знаю, что он там сказал Тито, и как вообще сумел попасть к нему на прием. Об этом он вспоминать не любил, как и о своей партизанской молодости. Помню, в то время мы жили очень тяжело. Мама пекла одно яйцо на троих: для меня, брата Ненада и сестры Били. Мне, как старшему, она давала только облизать миску, а само яйцо съедали Биля с Ненадом. Помню еще лепешку, которая была как каменная.
    Отец еще и не успел вернуться из Белграда, а возле нашего дома уже остановился полицейский джип. Человек, который вышел из него, долго разговаривал с мамой. Уже позже, когда я вырос, я узнал все. Они ругали мать за то, что отец отправился в Белград, говорили, что все можно было решить на месте. Мама же отвечала, что она ничего не знает.
    А потом объявился и отец. Его привезли прямо из Белграда в огромном лимузине. Мы бросились его обнимать и целовать. Он был в тех же высоких сапогах и дождевике, как и уехал, спокойный и уверенный.
    Маме он потом говорил, что ни в чем не был виноват, что деньги украл некий Мурат, а после турки (т.е. мусульмане - ред.) свалили на него. В Белграде он заявил, что никуда не уедет, пока вопрос не будет решен. Тито не сильно обрадовался его приезду, слушал молча. Впрочем, и отец без особой радости вспоминал ту встречу.
    Партию он покинул навсегда. Похоронил все свои прежние идеалы и остался просто скромным и честным человеком. За это мой дед Никола и уважал его, и даже гордился. Меня, как старшего внука, он оставил при себе.
    В первый класс я пошел на Илидже. Помню, зима тогда выдалась лютая. С Игмана скатилась лавина. От мороза трескались трамвайные рельсы. Было далеко за 20 ниже нуля. То был 1954 год. Забравшись к бабушке на колени, я любил, сжавшись в комочек, слушать деда. Так хорошо было в теплой комнате. Дед называл меня «Момчило-воевода». В его устах это было самое ласковое прозвище, однако он говорил серьезно. Я хорошо помню каждое его слово:
    - Скоро умру я, мой Момчило. Останешься ты и другие мои внуки. Слава Богу, хозяйство у нас крепкое. Это принадлежит моим дочерям: твоей маме Боре, Рае и Десе, а значит и вам, их детям. Запомни: никогда не смейте продавать эту землю! Никогда! Землю не продают. Запомни хорошенько, Момчило: мира здесь не будет. Будет война, но землю все равно не продавайте. Явятся санджаклии (мусульмане из Санджака, области на границе с Боснией, Черногорией и Косовом - ред.) покупать землю. Захотят вытеснить нас, сербов. Но ни им, ни иным прочим землю не продавайте. Иначе навлечете на себя мое проклятье.
    Понятно, тогда я еще не понимал, почему дедушка так говорит. Но я все хорошо запомнил.
    Потом умерла моя мать. Умерли мои тетки. Мы поделили наше хозяйство, и каждый получил свою долю. Я передал свою долю сестре Биле. Досталась своя часть и брату Ненаду. А там наступил и роковой 1990 год. Санджаклии начали скупать землю на Илидже. Много участков они приобрели. Но мы нашу землю не продали. Как заклинал нас дед Никола, так мы и поступили. Эта земля никогда не будет продана. Из-за завета и из упрямства сербского. Мы свое, сербское, ни за какую цену не продадим, а силой они у нас ничего не возьмут.
    Теперь я полностью понимаю, что хотел сказать дед. Он смотрел далеко вперед. Он уже тогда знал, что объявятся и Углянин, и Расим Ляич, и прочие охотники до сербской земли и сербского добра... Расим Ляич рад был бы всех сербов отправить в Гаагу, не зря же его президентом был покойный Алия Изетбегович - он и в Сербии к тому же стремится. Его дружки уже оккупировали Илиджу. И не только Илиджу - чуть ли не все Сараево, даже местным мусульманам они уже поперек горла. Но на нашу сербскую землю на Илидже никто из санджаклий пусть не рассчитывает. Сербы возвращаются. И своего не отдадут. Пусть они это знают.
    Бог да благословит нашу сербскую землю, где бы она ни была. А она прежде всего в наших сердцах, в наших душах.

С сербского перевел
И. Числов