Троицкий подарок

    В деревне Жданово на Курщине жила старая женщина Федосья Тимофеевна. В этой деревне она родилась и выросла. Здесь прошла вся ее долгая жизнь. Было ей далеко за девяносто, но она, на удивление всем, оставалась в силе: по хате и двору, пусть с клюкой-помощницей, передвигалась самостоятельно, а сквозь помутневшую паволоку блеклых глаз, нет-нет, да и прорвется цепкий оценивающий взгляд. До последнего оставалась она в здравом уме и рассудке: если ж вдруг и случалась какая-никакая путаница в памяти и представлениях, внимание на это давно не обращалось - возраст!
    Жила Федосья Тимофеевна в одиночестве, но с хозяйством, за кое числились у нее Барсик, разжиревший от старости и безразличия ко всему пегенький кот, и чернявенькая коротконогая, не в мере злющая, собачонка Стрелка. Барсик-кот целыми днями спал-пропадал в дальнем углу хаты, редко выбираясь наружу, что летом, что зимой, лишь при крайней нужде, а Стрелку за неуемную свирепость запирали светлым днем в сараюшку, выпуская безбоязненно на чужие пятки и со сторожевой пользой на ночь.
    Третьей по хозяйству числилась Телеграфистка - высокая беленькая курочка в алом гарнитурчике из резного хохолка и длинных сережек-висюлек. Обитала она при старушке неотлучно. Кормилась у ее ног, у тех же ног и гадила, но за полную преданность куре прощалось всё.
    Столь странным именем хозяйка нарекла хохлатку по наличию особых отметин: ушки у курочки были прикрыты пушистыми черными подушечками - ни дать, ни взять настоящие наушнички, а также за постоянный стук-перестук, отбивавшийся крепким клювом. В сенцах и на крыльце давно не осталось и живого места без характерных щербатых точек-выбоин.
    - Кому ты, дуреха, усё любовну азбуку-мурзянку бьешь? - вопрошала порой свою товарку Федосья Тимофеевна, мечтавшая в далекой молодости служить на почтовом телеграфе. О той заветной несбывшейся мечте с годами позабылось напрочь, а вот ритмичный стук телеграфного ключа неожиданно всплыл в памяти. Так и прилипло к курочке - телеграфистка да телеграфистка, и стало кличкой, к которой привыкли даже соседи.
    Что соседи!? Кажется, сама птица освоилась с необычным прозвищем, осмысленно отзываясь на него. Стоило лишь произнести знакомое имя, курочка замирала на месте, выгибала маленькую головку круто в бок и выставлялась вопросительно - «мол, что тебе?» - круглым черным глазом.
    И вдруг Телеграфистка пропала. Как сквозь землю провалилась.
    По первой травке хохлатка вдруг всё «ко» да «ко» - безпокойно заквохтала. На то частое «ко» хозяйка напевно бросала:
    - Не ходи далеко! По траве-мураве ходи рядышком!
    А курочка рядышком ходить не желает, всё квохчет да квохчет: просится, знать, на гнездо.
    - Ты чё, старая, удумала? - Федосья Тимофеевна, наконец, не выдержала. - Како, скажи, табе гнездо? Ты ужо и для супу-то негодная, а туда же «ко-ко». Вот, погодь, Славик приедет - устроим табе «ко-ко». Поныряшь у волю у кадке. Усё пройдет тады.
    То ли вразумившись, то ли испугавшись угроз о скором купании, курочка притихла и притихшая пощипывала молодую травку возле дома. Всё была на глазах, и вдруг пропала.
    Хозяйка решила, что кура, тайно взлелеяв природное «ко-ко», всё-таки устроила себе укромное гнездовище, и отправила соседку проверить глухие углы ветхого, заваленного прогнившим хламом, курятника, - пусто. Затем заслала ее с обходом по ближайшей округе, - тот же результат. Не по разу облазили заросли в саду и вдоль речки глазастые ребятишки, - напрасно. Телеграфистка не нашлась.
    А уж сколько раз старушка с крыльца дребезжащим голоском старательно выкрикивала «типа-типа», сколько раз ласково зазывала пропавшую подружку домой, - та не отзывалась. Так и решили в конце концов сообща, что утащила хохлатку рыжая воровка-лиса, вновь, по приметам, объявившаяся вблизи деревни.
    Привыкшая за долгую жизнь к горьким потерям, исчезновение Телеграфистки, однако, Федосья Тимофеевна переносила тяжело. Она осунулась, почернела лицом, исхудала; шаркающий шаг совсем стал тяжелым и вялым. Старуха по долгу сидела безучастно на крыльце, равнодушно озирая деревенскую улицу. И когда приехал Славик, она сходу объявила ему:
    - Свези-ка, унучек, мя на кладбище.
    Внук, успевший оценить издали заметно сдавшую за короткий срок бабушку, испуганно предложил:
    - Может ко мне, наконец, поедем?
    - Не-а... пока ишшо не поеду... иш-шо пока дома поживу. А на кладбище надоть - сёдня ж Троиццка суббота.
    - Как скажешь. Поехали. Только вот ты-то как?
    - Ничё-ничё... доковыляю. Тама от дороги не шибко далёко.
    Возвращаясь назад, Федосья Тимофеевна из окна машины зорко высмотрела полянку, густо заросшую сочной травой.
    - Ты, Славик, сичас, как выгрузишь меня, возьми у Федьки нашу косу да обкоси с краю эту полянку. Шибко уж сенота хороша!
    - И кого ты собралась кормить? - изумился внук, но травы накосил и привез в туго набитых мешках. И, как приказала бабушка, рассыпал ее зеленым ковром по сенцам и крыльцу.
    - Пушшай тута лежит... - оглядывая довольно работу любимого внука и жадно вдыхая густой свежий запах, объяснилась она. - Дух-от какой! живо-ой!
    «Почему бы и не почудить старому человеку», - снисходительно подумалось Славику - бородатому, давно поседевшему полковнику-пенсионеру.
    Светлым утром следующего дня Федосья Тимофеевна выбралась на крыльцо рано. По пятам за ней шустро тянулся кот, а Стрелка, которую соседка еще не успела упрятать под запор, черным визгливым клубком бросилась хозяйке под ноги.
    Старуха ради Троицы старательно обновила свой повседневный наряд, сменив старый фартук на совершенно новый в ярких крупных цветах и складках от долгого лежания в сундуке. Точно такая же не разглаженная графика обозначилась и на головном платке из зеленого шелка с искристой бахромой.
    Федосья Тимофеевна устроилась на скамье и, передохнув минуту-другую, вытянула, как фокусник, из-под фартука, заготовленные зверям, гостинцы - по жирному колбасному шматку. У Барсика хищно сверкнули бирюзовые ожившие глаза, и он с жадным урчаньем впился стесанными клыками в розовое лакомство. Стрелка свой кусок проглотила бездумно в миг, и теперь заискивающе терлась о хозяйские, обутые в войлочные ботики, ноги, ловила преданно ее взгляд, не без основания ожидая нового подношения.
    Безсловесные твари давно мудро приметили, что после приезда бородатого человека на яркой машине у них наступал праздник живота, когда на смену пресной картофельной толкушке несколько дней подряд в их нетребовательную утробу сыпалось нечто невероятно вкусное и пахучее. Вот и нынешний день стал одним из таких счастливых. Вскоре, однако, кормежка - «хватит ужо! обожрались!» - прекратилась.
    - Светка! - бросила старуха, казалось, в белесую пустоту, но на ее зов тут же показалась взлохмаченная головка девочки лет семи. - Запри-ка Стрелку, а то шельма кусачая убегит - лови тады! Помани вот, - и она протянула девочке кусок колбасы.
    Безпомощно сглотнув обильную слюну, Светка пихнула колбасину под нос собачонке, и та, сорвавшись с места, потянулась мордой за дрожащей рукой и, попавшись как карасик на наживку, скоро оказалась в неволе. Стрелка раз-другой тяжело ударилась туловищем в закрытую дверку и обиженно затихла.
    Обожравшийся кот, ели волоча отяжелевшее и округлившееся по бокам брюхо, ретировался с крыльца сам, а девчушка, осторожно ступая по зеленому мягкому ковру, источавшему живой аромат, выжидательно замерла около старухи.
    - Наломай-ка, сбегай, березовых веток, - Федосья Тимофеевна сунула девочке в блестящем фантике большую конфету. - И чё я вчерася Славику забыла наказать, чтоба наломал? - укорила она себя. - Совсем упустила из виду...
    А девочка уже спрыгнула с крыльца и, бросив яркий фантик на землю, опрометью убегала выполнять приказание.
    - Светка! - требовательно окликнула ее старуха, и та стремительно вернулась назад, вопросительно уставилась. - Ты пошто, окаянная, соришь?! Пошто обертку на земю кинула? Сёдня знашь какой день? Троицца! Сёдня у матушки землицы праздник - аменины. Подними!
    Светка молча таращилась испуганными глазами и боялась проглотить разжеванную во рту конфету, но вот, сообразив, о чем речь, быстро наклонилась, подняла фантик и, зажав его в кулачке, снова уставилась на говорившую, а та, махнув разрешительно рукой, бросила:
    - Таперь беги! И не балуй боле!
    И девочка сорвалась с места, бросилась наутек. Отбежав метров двадцать, она разжала кулачок, и яркий фантик снова оказался на земле, однако уже через миг Светка резко вернулась и подняла его.
    Вскоре девочка стояла на крыльце с охапкой коротких березовых веточек. Федосья Тимофеевна протянула ей новую конфету, которую та осторожно сунула в рот. Она с самого раннего детства знала, что «у бабки Хфеньки» конфеты не переводятся, и давно, усвоив на уровне условного рефлекса, безобидно жила ожиданиями очередных команд-просьб, после которых непременно последует сладкая награда.
    Впрочем, не меньшей сластеной была и сама хозяйка. Конфеты у нее постоянно лежали в кармане фартука, а непосредственно под подушкой хранился увесистый кулек. Ежедневно, с утра, еще не встав с постели, она мышкой шуршала фантиком, бережно разворачивала его и, причмокивая, долго с наслаждением рассасывала беззубым ртом конфету. Пол под кроватью, как семечной лузгой, был густо усыпан разноцветными обертками. Но сегодня Федосья Тимофеевна еще ничего не съела. С раннего утра она томилась ожиданием.
    - Девки-то ишшо не прошли? - спросила с некоторым раздражением у Светки, и девочка, определенно понимая, о чем речь, категорично замотала головой.
    - Чё и долго-то как? - Выждав долгую паузу, старуха предложила: - Давай-ко мы с табой, деушка, березками крыльцо украсим. Вота держи табе завязки, - и вытянула из кармана комочек из смятых узких атласных лент.
    Неумело, с трудом, но девочке удалось букетиками привязать березовые веточки вокруг столбов на крыльце. Федосья Тимофеевна, осмотрев украшенное пространство, весьма довольным голосом подытожила:
    - От кака у нас с табой красотишша вышла! Ндравится? Как у зеленом раю сидим. В таку-то красоту сичас ангелочки пожалуют, а с има и души упокойничков прилетят. На веточках присядут. Посидят. Полюбуются родной хатой. Порадуются. Вчерась я у их гостила, а сёдни оне у меня погостюют.
    Светка, глаза которой от страха округло вылупились, онемела и, побледнев, в оцепенении застыла посреди широкого крыльца, не решаясь даже отправить в рот очередную награду.
    - Испужалась ли, чё? - старуха дружелюбно засмеялась. - Да ты соси свою карамельку и не боись... Чё табе и бояться? Жизь у табя ишшо упереди ой кака долгая... Оне до меня прилетят. .. - глубоко вздохнула. - На, держи! - она протянула девочке карамельку. Та осторожно присела на край скамьи, одну за одной спешно проглотив конфеты.
    - Идут... - выдавила она из себя тихо, но слова ее не услыхались, и тогда девочка повторила погромче: - Девки идут!
    Мимо хаты по тропинке, от шляха, шли две женщины. Они-то и числились у Федосьи Тимофеевны за девок. Сестры Нина и Татьяна Телегины, по девичьей своей фамилии, обе вдовые и обе недавние пенсионерки, оставив квартиры в городе взрослым детям, вернулись в родительский дом на постоянное жительство. «Уж шибко богомольны!» - говорили о них деревенские то ли с нескрываемым осуждением и завистью, то ли с той же завистью и невольным одобрением. Вот и сейчас сестры возвращались из Фатежа, где были в церкви на праздничной службе. Они дружно поздоровались с Федосьей Тимофеевной, дружно поздравили ее с праздником. Одна из них, не задерживаясь, пошла дальше, а другая, Нина, поднялась на крыльцо.
    - Как у вас тут празднично! - не скрывая невольного восхищения, сказала она.
    - От и я говорю, как у зеленом раю сидим, - с радостью подтвердила хозяйка.
    Нина присела рядом с ней и извлекла из сумки с нетерпением ожидаемое с утра - маленькую просфору и бутылочку со святой водой. Протянула Федосье Тимофеевне, и та бережно, с трепетом, приняла от нее дорогие подарки.
    - И чё так долго-то? Заждалась... - легкого недовольства скрыть старуха не сумела, но поспешила оправдаться: - Натощак-от тяжело...
    - Обедня долгая была. Причастников много было. Почти весь храм причащался. Праздник ведь! Потом еще вечерня с коленопреклонением была... - Нина попыталась объясниться, но старуха, кажется, и не слышала. Она нежно поцеловала просфору, перекрестилась широко и умилительно пропела:
    - Отче наш, да святится имя Твое! Яко на небеси и на земи. И хлеб нам насушшый дашшь нам усем. Да избави усех от лукаваго! Во имя Отца и Сына и Святага Духа, Самой Матери Пресвятой Богородицы, Единой Троиццы неразделимой! Аминь! - Она еще раз перекрестилась и осторожно начала есть просфору.
    Нина в некотором недоумении и явном смущении выслушав странную молитву, молча наблюдала за старухой, и лишь видя с каким трудом та справляется, предложила:
    - А ты бы водичкой запивала!
     - Мягкая просфирка-то очень... а рот-от не цеплят... - смущенно промолвила старушка, бережно собирая сыплющиеся крошки на фартуке. Она приняла из протянутых рук бутылку и, вновь перекрестившись, отхлебнула из горлышка.
    - И хто ж службу вел? - со знанием поинтересовалась вдруг Федосья Тимофеевна, в последние раз побывавшая в храме лет двадцать назад.
    - Отец Николай, который тебя Великим Постом соборовал.
    - Хороший батюшка... У яго, сказывал, детишков много?
    - Матушка по весне седьмого родила.
    - Семого? - Переспросила удивленно, но, помолчав раздумчиво, добавила: - И пушшай растут. Детишки - это хорошо! - И не успев договорить, она вдруг визгливо выкрикнула: - А это чё за чудо идёть?!
    Все обернулись туда, куда она указала рукой. И увидели: через дорогу, от сада, торжественно на высоких ножках выступала Телеграфистка, а за ней солнечным зайчиком катился желтый цыпленок.
    Старуха стремительно, без опоры, подхватилась, резко встала, покачнулась, но устояла и шагнула к выходу. Фартук при том она бережно подняла корытцем. Остановилась на верхней ступеньке.
    - И де ты, паразитка, пряталась? Уж не у Шаховском ли лесе партизанила?
    Телеграфистка молча и величественно поднялась по ступенькам на крыльцо. Оглянувшись на застрявшего внизу цыпленка, курочка собралась было спорхнуть к нему, но Светка успела подхватить пушистый комочек и поставить его рядышком с матерью.
    Старуха медленно вернулась на место и обезсилившая присела на скамью.
    Старуха, оборотившись к девочке, сказала:
    - Сбегай-ка у хату. Принеси - тама на плите у кружке свареное яичко лежить.
    Когда девочка вернулась и подала старухе яйцо, та тут же с размашистой силой ударила его о ребро деревянной скамьи, очистила: белая скорлупа упала у ног. Прямым окостенелым пальцем, как тяжелым штырем, врезалась в вареную мякоть и мелко раскрошила. Бело-желтые осколки падали вниз, терялись в траве, а цыпленок, быстро освоившись на новом месте, раз за разом втыкал клюв в мягкую ткань зеленого ковра, ловко извлекая сытные крошки...
    Нина тихо поднялась и, подтолкнув к выходу девочку, спустилась с крыльца. Она уходила к своему дому, а Светка, спрятавшись невдалеке, осталась на своем посту.
    - Нина! - женщина оглянулась на зов. - Ты у лавку пойдешь? - она согласно кивнула в ответ. - Купи-ка мне пашена.
    - Сколько?
    - Возьми килограмму три. Дитё-то кормить надоть! - голос старухи радостно дребезжал и влажно вибрировал.

Анна Козырева