Мы поведаем вам об одном из сражений Великой Отечественной. Оно не зачислено историками в реестр великих. Мы же полагаем, что оно было таковым. Потому как велика была цена победы в нем. Немцы нас тогда били. Жестоко. И дать отпор никто не мог. Смогли наши казаки. Мы поведаем вам о легендарной «Кущевской атаке», тугой пружиной разжавшейся, неудержимой казачьей лавой развернувшейся в просторных степях Кубани. Поведаем устами ветерана Кубанского казачьего кавкорпуса гвардии казака Ефима Ивановича Мостового.
Вот она, та атака, «изнутри». Послушаем Ефима Ивановича.
– День мне этот не забыть. Да и как забудешь свое боевое крещение? 2-е августа, 42-й. Погас клинок зари, и сразу навалилась духота. В выгоревшем от жары небе начинает нещадно палить солнце. Стоим в конном строю, лошадь подо мной неспокойна, – наверное, мое состояние передается и ей. Перед строем – наш командир полка, майор Поливодов: «Говорить много не буду, товарищи казаки, – в седле он как влитой, конь его тоже не дрогнет. – Генерал нам все сказал».
Николай Яковлевич Кириченко прошлым днем объехал, обошел весь наш корпус. Он был тоже немногословен с нами, но речь короткую его я запомнил навсегда: «Перед нами отборные вояки Гитлера. Горно-стрелковая дивизия „Эдельвейс“ с приданными частями „СС“. Красиво, гады, назвали себя, да только в их поганых, кровавых руках любой цветок умирает. Остановить их не могут. От безнаказанности обнаглели, своей кровью еще ни разу не умывались. Вот мы их и умоем. Кроме нас – некому. На фронте паника. Но мы же казаки!»
Конную атаку генерал принял решение провести у станицы Кущевской. Перед строем понесли наше Боевое Знамя. Вот оно, совсем рядом. Я стоял впереди. Внутри как-то защемило... Легкий ветерок шевельнул его складки, бархат коснулся моего лица. На меня дохнуло (я в этом никому тогда не признавался) домом. Пахнуло парным молоком и только что выпеченным хлебом. Необъяснимо, да? Так пахло платье у моей матери. Из горячей печи хлеб она принимала в свой подол. И им утирала мои мальчишечьи слезы...
Показалось еще, что не пропыленная дорогами, обожженная солнцем материя коснулась моего лица, а ладони матери. Не мужские впечатления, конечно. Да и было мне тогда едва восемнадцать. Я у матери один «на ходу» остался. Отец к этому времени с тяжелым ранением в госпитале оказался, а старший брат погиб еще в 41-м.
«Давайте, братья-казаки, просто вспомним, что видели наши глаза, – снова донесся до меня голос нашего командира майора Поливодова. – Чтобы не было у нас никакой пощады к этой нечисти, чтоб рубали мы ее остервенело».
А что вспоминать-то? За дальней лесопосадкой горело подожженное немцами пшеничное поле, а еще вчера мы прошли сквозь раздавленную их танками станицу. Прямо через сады, огороды – на танках, разворотили хаты, гонялись за не сумевшими спрятаться детишками, женщинами, стариками, забивали их. Уцелевшие смотрели теперь на нас угрюмо, мы отводили глаза. Нам только что не плевали вслед. С нами никаких надежд уже не связывали.
Обида жгла нутро. Но станичники были по-своему правы.
«Покажем этой сволочи, что наши степи – это им не Елисейские поля», – заканчивал свою речь Поливодов.
Если честно, я не знал тогда, что это за поля такие, и где они. Да и не только я, наверное. Но командира мы понимали. Обо всякой там Европе он говорил, которая до неприличия споро и скоро под Гитлера улеглась. Не уважали мы их. Союзников тоже не уважали. Да и были ли они у нас тогда?.. Последние слова командира вышли не совсем традиционными: «Ну, с Богом, казаки! За Родину!»
Тут ударила наша артиллерия на подавление. Развернулись и мы для атаки. Пошли по степи лавой. В ширину – километра на полтора-два. Пошли по старому казачьему обычаю – молча, только шашки над головой вращали. Над степью повис зловещий свистящий шорох. И загудела земля от тысячи конских копыт. Вот этот звук да увиденная картина, по-моему, и парализовали немцев. Мы мчались на них, а в ответ – ни одного выстрела.
Опытные казаки говорили нам, молодняку, что «свою» пулю, когда она в воздухе, чувствуешь: вот она, твоя смерть, уже выпорхнула из вражеского ствола. Я ничего подобного не чувствовал. Я уже и не слышал ничего, мир вокруг онемел. А нутро разрывал гнев, тот самый, который праведным зовется. Я его даже как-то физически ощущал. Только бы дотянуться до врага, а там уже как придется – клинком его, голыми руками, зубами. Об этом я потом очень точные слова у Шолохова нашел. «Свою ненависть мы несем на кончиках наших штыков,» – писал он. Мы свою несли на лезвии клинков. После войны, кстати, мне довелось увидеть нашего великого писателя.
Гитлеровцы пришли в себя с опозданием. Мы уже почти сошлись. Разрывы снарядов начали вырывать из наших рядов людей и лошадей. Один снаряд лег почти рядом – горячая волна упруго прошлась по мне, и все. Я уцелел.
А потом я увидел «своего» фашиста. Они ведь даже не окапывались, так, залегли в бурьяне. «Мой» заслонил для меня все, я отчетливо увидел его каску, серые глаза, он щурился – наверное, солнце мешало, – мы же неслись со стороны солнца. И без звука забился в его руках, как в падучей, автомат. И он не попал. И тут я достал его – как раз под каску, как учили – тут, главное, по каске не рубануть. Но и каски у них не у всех были.
А потом уже работали инстинкты. Мир то включался, то выключался. Я видел, как винтом вворачивался в гущу гитлеровцев командир другого полка Соколов. Лучшего рубаки я вообще не знал. Говорили, что в том бою он срубил двадцать врагов. Но, на беду, и его пуля нашла.
Врезалась в память другая картина: мчится на коне наша Ксения Кулибаба. Казачка-девчушка, семнадцати лет. Поводья опущены, и на ходу из ППШ очередь дает. Нравилась она мне, желание мелькнуло, чтобы уцелела. Уцелела, но в любви ей я так и не признался, скромный был, нашлись поухаристее меня.
А потом фашисты авиацию запустили. Да толк-то от нее какой? Мы же такими клубками крутились, так все смешались, что своего положить – очень даже просто. Самолеты начали на бреющем ходить, может, на нервы давили? Да только кому? Лошадям нашим? Лошадей наших этим не проймешь, ну а люди этот рев и не слышали. Тут на земле такая, как сейчас выражаются, кровавая разборка шла... Вопли, стоны, ругань. Гитлеровцы на своем лают, ну а мы рубим их направо и налево… Были и паузы в бою. Мы же врубились в немецкие порядки на несколько километров. На каком-то колхозном стане, помнится, разметали что-то вроде их штаба. Рядом чадно дымили два подбитых танка. Возле танка тлели трупы. В себя начал приходить возле затянутого зеленой плесенью пруда.
Бой закончился, и мы пили застоявшуюся, густую от всякой расплодившейся в ней заразы воду. И ничего нас не брало.
Признаюсь, потом, после боя, почему-то лились из глаз слезы. И ничего поделать не мог. Старые казаки успокаивали, мол, после первого раза так бывает. Дотронулся до лица, а оно все в корке из пыли, пота, крови... Крови на нас было много. И на лошадях наших. Долго мылись.
У поэта-фронтовика есть по этому случаю такие строки: «Бой был коротким. А потом глушили водку ледяную, и выковыривал ножом из под ногтей я кровь чужую». Ну, наш-то бой коротким не был. Мы рубались почти четыре часа. Да и насчет водки – не баловались мы ею. Мы же при лошадях. У наших дедов вообще относительно этого дела строго было. Уходя в поход, на войну, казак выпивал стременную и все, больше ни капли, ни грамма. А вот насчет остального – все фронтовик точно сказал. После того боя меж собой мы так говорили: мол, Мамаю давным-давно на Руси Мамаево побоище устроили, а мы Гитлеру теперь – Кущевское. Кавалерийская рубка, конечно, вещь жестокая, да на то и война.
Я все это рассказываю, а ведь найдутся же верещуны, каких только подлых слов для меня и моих боевых побратимов не пожалеют, в чем только не обвинят. Теперь-то можно. Когда их защитили, когда их откормили, отпоили. Когда жизнь им устроили. От них теперь в ответ – плевки ядовитые, от перевертышей этих. По радио верещат, по телевизору. Моя шашка по-прежнему при мне, и иногда трудно удержаться, так хочется достать клинком этих визгунов прямо через телевизор. Грех на душу, конечно, не взял бы из-за поганцев; смертоубийство, как говаривал дед Щукарь, не устроил бы, а так, рукояткой по лбу, для острастки, для вразумления. <…>
А о сражении под Кущевкой молва по всем фронтам разнеслась. Газеты писали, Левитан в сводках Совинформбюро рассказывал. А Верховный Главнокомандующий самолично директиву составил, которая обязывала ознакомиться с нашим боевым опытом каждого, кто держит в руках оружие, учиться побеждать на образце казаков генерала Кириченко. Мы, казаки, были, выходит, выбраны как эталон воина в тяжелую годину для Родины – честь, которой не удостаивался до этого ни один другой род войск в нашей Красной Армии. Ну, а войну наш корпус закончил под Прагой. Но меня к тому времени ранили, так что мне, к сожалению, не пришлось напоить своего коня из Влтавы. И друзья уже расскажут, что река хорошая, большая, хотя, конечно, куда ей до нашей красавицы-Кубани.
А. Ковалев
(http://vmire.nm.ru/kuschevskaya_42.htm)
